Не-ет, решила она тогда, это не для неё. И даже если б не встретился Фёдор, она бы не посчиталась с желанием отца. А теперь и вовсе.
– Я вот, – продолжал Фёдор, – решил в академию готовиться. Уж если служишь – значит, надо военное дело знать в совершенстве. Так классики советовали.
– Ну и хорошо, – улыбнулась Ольга, – а я и тогда буду твоей женой. Может быть, обо мне даже газеты напишут: «Жена видного советского военачальника Фёдора Силина…»
– Да ведь это глупо, – рассмеялся Фёдор.
Кажется, тогда в первый раз легла печаль на его лице, но Ольга не думала уступать, сказала как можно миролюбивее:
– Может быть, и глупо, милый, только моё решение однозначное. А потом – нужен тебе хранитель домашнего очага, чтоб тяжёлое, сложное дело своё ты одолевал легко, без надрыва, а? Может быть, это самая главная должность на земле для женщины. Мужа борщом кормить, детей рожать… Хочешь, я тебе сына рожу?
– Хочу. – С лица Фёдора исчезла печаль, лёгкая улыбка осветила его.
– Ну, вот видишь, а как же я это сделаю, если ты меня за парту засадишь?
Господи, какая нелепость, какое безумие жило в ней тогда! Наверное, счастье делает человека немного глупее, беспечнее, но тогда Ольге так не казалось. Наоборот, она чувствовала себя правой, и эта правота придавала ей силы, убеждала, что ни один жизненный поворот не собьёт её с ног…
Она поднялась, отряхнула юбку. Надо продолжать дорогу, вон уже солнце зависло почти над головой – такой оранжевый круглый кусок масла плывёт в голубизне.
Опять захотелось есть, но она успокоила себя: вот получит пенсию и пойдёт в райцентровскую чайную, а там горячие щи, хоть и из перекисшей капусты, каша-перловка, сытная такая вещь, после которой тянет на питьё, чай с сахаром. Дорогие обеды, что и говорить, но Ольга «с получки» никогда себе в том не отказывает – иначе не дойдёшь назад, упадёшь где-нибудь в поле от усталости.
Она даже вздрогнула от этой страшной мысли, и на память пришёл давнишний случай, страшный, душераздирающий. В начале войны, когда нечем было топить дом, вечером на Святки пошла она в поле к скирду за соломой. Скирд стоял недалеко от Парамзина, как раз около Голой окладни, но днём туда не пойдёшь – что люди скажут? Ещё воровкой обзовут, а то и в правление потянут. А ночь – время святое, никто и не увидит, но если и увидит, то промолчит. Не одна она к скирду мотается.
Она надела фуфайку, сверху шинель Фёдора (слава Богу, пригодилась в трудную годину, про эту шинель целый день можно рассказывать), перепоясалась широким комсоставским ремнём и шагнула за порог. С пустыми салазками добралась быстро, вязку навьючила большую, привязала к грядушкам. И назад, с Богом. Впрочем, какой уж Бог, никогда Ольга не верила и верить не собирается ни в Бога, ни в чёрта. Верить можно в добрых людей, только их, как грибы в сушь, не часто встретишь.
Но пришлось Ольге ещё раз про Бога вспомнить в этот вечер. Метров через двести от скирда услышала она тихий шелест соломы сзади и испуганно оглянулась. Оглянулась – чуть не обмерла: сзади за салазками три крупных тени, горят, как жёлтые фонари, глаза, горячим светом брызжут в темноту. Волки, кто же ещё, быстро сообразила Ольга, и молодец, что сообразила. Где-то читала она раньше, в книжке или журнале, что в таком случае лучше не останавливаться, двигаться в прежнем ритме. И она большим усилием воли заставила себя спокойно тащить салазки. Наверное, звери давно готовились наброситься, вгрызться зубами в тело, растерзать, но мешала эта шуршащая солома, отделявшая от них человека, а обойти, напасть с боку – им эта тактика не подходит.
Смертный озноб словно сковал тело, холодный пот заструился по спине, но она шла и шла, грудью вдавливаясь в верёвку, как добрый коняга. И только дышать старалась тише, чтоб не раздразнить зверей, тогда всё, надо ставить точку.
Так и шли они по заснеженному полю – впереди Ольга, гонимая страхом за собственную жизнь и жизнь Витьки, которому и года нет, в середине – вязанка соломы, а сзади волки. И только у межи, за которой начинались деревенские огороды, волки отвернули вправо, ушли в поле.
Никогда раньше и позже Ольга так не трусила, а в тот вечер возникла в груди вязкая сосущая боль и ей всё казалось, что идут за ней волки, она слышит их дыхание, видит возбуждённые огоньки глаз. Может быть, ещё раз было боязно – когда рожала сына, но тогда она словно начинена была радостным ожиданием, и когда ей сказали, что родился сын, она готова была прыгать на кровати. Она представила, как ликует её Фёдор от этого известия, как улыбается, зажимает до боли подбородок, и готова была ещё раз пережить все муки и страдания, лишь бы доставить радость любимому…
Родила Ольга в апреле сорок первого, а на первомайский праздник пришло страшное известие. В тот год перед началом мая долго лили дожди, и Ольга, просыпаясь дома, не могла даже понять, плачет ли сын или всхлипывает за окном вода в переполненных лужах, хлопает пузырями. Но перед праздником что-то переломилось в природе, улёгся ветер, поползли по краям неба тучи, и вместе с тишью пришли на землю долгожданное тепло, уютная благодать.
Солнечным первомайским утром Фёдор ушёл «на парад» – в их городке праздники отмечали весело, шумно, с нарядными демонстрациями, а перед этим на Кооперативной проходили солдаты, подтянутые, стройные, с песнями. Гремел оркестр и, кажется, у каждого, кто находился в этот день на центральной улице, воздухом наполнялась грудь, хотелось маршировать вместе с солдатами.
Ольга ждала мужа к обеду, урывками, пока спал Витька, приготовила вкусный борщ, потушила мясо, под краном остудила водку – сегодня сам Бог велел пропустить рюмку. Но миновал полдень, солнце склонилось к закату, а он всё не возвращался, и в голову полезли мысли – одна нелепее другой. А вдруг они загуляли с ребятами – праздник – известное дело, и за звоном стаканов забыли о семьях, о близких, или ещё хуже, заглянули к каким-нибудь распутным девицам – мужики и на такое способны, не случайно, видимо, сосед-майор Колыванов как-то сказал в присутствии своей жены: «А я хочу, чтобы Фрося (он показал пальцем на жену) ко мне, как к собаке относилась, – и помолчав, добавил: – Чтоб три раза в день кормила и на ночь с цепи отпускала».
Тогда все посмеялись над этой шуткой, а сейчас в голове теснятся мысли – а вдруг и в самом деле мужикам свободы захотелось? Она, эта свобода, как сладкий мёд, влечёт и манит. Но подумав хорошенько, Ольга одёрнула, пристыдила себя, как могло ей прийти в голову подобное, от воспалённого воображения, может быть, ведь любит её Фёдор и наверняка ни на кого не променяет. Она успокоилась, села к окну, стала вглядываться в густеющую темноту, пока не устала.
Муж появился дома часов в одиннадцать и сказал с порога:
– Готовь чемодан, Оля.
Был он трезв, как стёклышко, и Ольга поняла, что не праздничные симоны-гулимоны стали причиной его задержки, а дела служебные… Он присел к столу, вытянул устало ноги, продолжил:
– Приказ нам объявили – переводят часть в Западную Украину. Завтра уже в эшелон грузимся, а сегодня имущество своё паковали.
– Что случилось, Федя? – с тревогой в голосе спросила Ольга.
– Да ничего пока. Мы же военные люди, Оля. Сказали: чемоданы в руки – и вперёд. Может быть, к войне Сталин готовится. Только с кем воевать? С немцами у нас договор, с финнами перемирие, так что и противника нет. Значит, ничего страшного…
– А как же я? – спросила Ольга тревожно.
– Ты не волнуйся, Оля. Поживёшь у моей мамы в деревне, там хорошо, вольготно. Для Витька молоко будет. А потом… Потом ко мне переедешь. Найду же я там какую-нибудь квартиру! Так что не скучай, ладно?
– Ладно, – тихо сказала Ольга, и слёзы навернулись на глаза. – Только как я к твоей матери поеду?
– Я уже договорился. Завтра с нашим эшелоном до Грязей, а там придумаем, как до Парамзина тебя переправить.
– А мои родители? Ведь они и знать не будут, куда я пропала… Сходить, хоть сказать!
– Письмо напишешь.
Этот вариант показался Ольге наиболее подходящим: не надо снова переживать и волноваться, глядеть в плачущие глаза матери, опускать бессильно голову, ощущать, что внутри тебя не душа, страстная и любящая, а ледяная скорлупка, наглухо закрывшая сердце. Откуда это у Ольги, она и сама объяснить не могла, только нет у неё пока желания идти на примирение, преодолеть барьер неприязни в сердце. Не возникло оно и несколько месяцев назад, когда мать появилась у неё на квартире, повздыхала, поахала, глядя на её округлившийся живот, но что-то так и не дало ей сделать шаг вперёд, преодолеть, и они, поговорив несколько минут, расстались холодно и равнодушно.
Это потом, когда пройдёт Ольга через суровые потрясения в жизни, вспыхнет в ней, как пламя, душевное тепло к матери, дому, брату, отцу, вспыхнет ярко и, наверное, теперь не погаснет до самых последних дней, а тогда… Тогда она чувствовала себя правой, защищала свою любовь, а во имя любви разве угадаешь, предусмотришь, что совершит женщина? Недаром над таинством женской души бьётся человечество и разгадать не может…
