Похоронка на Фёдора пришла уже в середине июля. Привёз её почтарь Гаврила Клоков, мрачный старик, который возил летом почту на скрипучем велосипеде, который вроде стонал под могучим телом старика, а зимой – на санях, запряжённых тишайшей Карпеткой, рыжемастной кобылой, не знающей другой скорости, кроме шага. Привёз прямо в поле, где Ольга вместе с другими бабами первый день вязала рожь.
Рожь в том году выдалась высокая, увесистые снопы казались даже на вид неподъёмными. Для Ольги вязание снопов тоже оказалось целой наукой, никогда раньше не приходилось ей этим заниматься, но помогла Нюрка Лосева, ловкая, поджарая баба с приметной в руку толщиной косой, рыжеватая, веснушчатая. Она замочила в пруду старновку для перевязи снопов, и на Ольгину долю тоже, солома стала гибкой, как резина. Из такой легче готовить перевязку, зажав между колен один конец и перекрутив второй.
Несложная наука, да для кого как! Ольга долго глядела, как работает Нюрка – честное слово, руки вроде как крылья у лобогрейки, над землёй порхают, попробовала сама – не получилось. Хоть ты в голос кричи, не вяжется сноп такой тугой, как у Нюры.
– Ты не огорчайся, подруга, – сказала Нюрка, улыбаясь, – до копны донесёшь – и ладно…
– А дальше как?
– Ха, дальше ещё неизвестно, придётся ли молотить в этом году…
– Да ты что, о чём подумала?
– А о том, дорогая подруженька, что немец прёт, как на коне скачет. Глядишь, и к нам скоро заявится. И тогда торопись, бабы, поднимать юбки…
– Ну, это ты брось, – выпрямившись над снопом и зло сверкнув тёмно-синими глазами, будто молния из тёмных туч, сказала Ольга, – не допустят наши парни немцев сюда.
– Ещё как допустят, – засмеялась Нюрка, – гляди, как прут, у наших только пятки сверкают!
Показала, как надо коленом спрессовать рожь, чтоб туже сноп получился – ловко у неё это выходило, в секундную долю прясло затянуто, да так, что пальцы не подсунешь. Надо себе так попробовать, коленом. Попробовала – и в самом деле получилось.
В это время и скрипнул сзади велосипед деда Гаврилы, и спрыгнул он с седла, протянул плотный конверт Ольге, и её грудь точно прошила пулемётная очередь – не дыхнуть. И над полем будто жизнь оборвалась – ни звуков птиц, ни запахов земли, всё поглотило небо, стремительно почерневшее, опрокинувшее свой свод низко над головой.
Трясущимися руками Ольга разорвала пакет, и зелёный листок скользнул к ногам. Его подхватила Нюра, начала медленно, по складам читать: «Ваш муж… Силин… погиб…»
Небо качнулось над Ольгой, резкий ветер обварил холодным порывом, сковал, повалил на землю. Только глухой стон срывался с её губ, она словно погружалась в чёрную липкую смолу. Нюрка сбегала к дальней копне, притащила жбан с водой, плеснула.
– Вставай, подруга, не рви сердце, – сказала она. И крикнула деду Гаврилу: – А ты ехай отсюда, старый хрен!..
– За что, Нюра? – взмолился дед…
– За что, за та, не ходи пузата, – Нюрка зло скрипнула зубами, опустилась на колени, оторвала от земли голову Ольги.
Через какой промежуток времени пришла в себя Ольга, она не знает и сейчас, не спрашивала об этом и у Нюрки, а когда очнулась, с высоты, из серых, бесприютных облаков плескал холодный дождь. Она задрожала всем телом, вскочила на ноги и снова чуть не упала: ноги были чужие, и если бы не плечо Нюрки, подставленное вовремя, опять бы повалилась в колкую стерню.
Нюра привела её домой. Узнав о горе, в протяжном плаче забилась свекровь. Дико, одиноко, как в мрачном лесу, стало Ольге, и первое, что пришло в голову – мысли о смерти. В самом деле, разве стоит теперь жить, когда всё перечёркнуто чёрной краской, когда жизнь потеряла смысл и значение. Всё в ней осеклось, согнулось – кажется, душа выпорхнула из тела.
Но заплакал Витька – и Ольга встрепенулась: как же она о сыне не подумала? А ведь его кормить пора… Он не виноват в её горе, он пока ни в чём не виноват, разве только в том, что появился на этот свет, где поют птицы и полыхают костры, встают зори и грохочут громы, где тугим звоном звенят поспевающие хлеба и тихо шуршит осенний мелкий дождь… Только люди рождаются не по их желанию, и время они себе не выбирают. Разве виноват Витька, что родился в смутную, грозовую годину, и на него, несмышлёныша, уже обрушилось столько бед? И она сказала себе, как приговор вынесла: надо жить, Ольга…
Так она и живёт все эти годы – между горестью о погибшем муже, грустью о прошедшем счастливом времени, о встречах под дрожащими звёздами и густым запахом цветущей таволги и радостью за сына, за его первые шаги на земле и первые трогательные слова, между добрыми и злыми людьми, между зимой и летом, между тягостной работой днём и тяжёлыми сковывающими, как обручем, мыслями бессонными ночами. И никому не известно, сколько ей так жить…
Глава четвёртая
Станция Хворостинка, их районная столица, раскидала свои домики вдоль железной дороги на Сталинград. Первые пакгаузы, деревянный вокзал, водокачка появились на этой земле в конце прошлого века, а потом выросла длинная, как железнодорожный состав, казарма, товарная контора, несколько домиков, обитых доской-щелёвкой и покрашенных в жёлтый цвет, за что какой-то остряк прозвал Хворостинку «Городом жёлтого Дьявола», прилепил это горьковское словечко к пыльному посёлку среди раздольных степей.
Если ехать к райцентру с любой стороны – земля как скатёрка, расстелена ровно, без ям и оврагов, без крутояров и взгорков. Чернозём на метр – как воронье крыло, отдаёт блеском. Только кое-где встречаются на спокойной равнине небольшие блюдца воды – окладни по-местному (Ольга интересовалась – почему окладни, но никто ей толком не мог ответить). В некоторых в паводок скапливается янтарная снеговая вода, а потом она покрывается ржавыми пятнами от прошлогодней осоки. К середине мая окладни затягиваются молодой осокой, как серой дымкой задёргиваются, на кочках, высоко над водой, вьют гнёзда утки-кряковухи, а потом с выводком плюхаются в воду, которая сохраняется в ложбинах всё лето.
Поначалу Ольге степи вокруг Хворостинки казались унылыми и скучными, не то, что у неё на родине, где просторная земля не такая унылая, с холмами и курганами, а вдоль спокойного и плавного Битюга – лес, заповедный бор с могучими соснами и дубами, с трепетными осинами и ольхами в низинах. Но с годами поняла Ольга, что и у этой степи есть своя прелесть – просторно на ней человеку, раздольно, ничего не давит, только высокое небо, сквозное, синим шатром висит в вышине. Правда, плохо среди степи зимой, в ветреный день, в метель, когда всё тонет в белой мгле, растворяется в снежном водовороте, причём буран разыгрывается неожиданно в одну минуту, сравнивая небо и землю.
Вот в такой вот день погибла Наталья Ивановна, свекровь Ольги. Она ушла в Грязи на базар, возвращалась перед вечером домой, как за Лукавкой вдруг разыгрался ветер, как лешак в трубе завыл, заголосил, закрутил белой простынёй перед глазами – не пройти, не размахнуть круговерть. А тут ещё ветер навстречь – ледяная крупа сечёт кожу, глаза и лицо поднять невозможно, даже посмотреть нельзя, куда ноги топают.
Видимо, Наталья Ивановна сбилась с дороги, отвернула влево, стараясь лицо спрятать от ветра, да и попала как раз на середину поля, между Тужиловкой и Парамзиным, и как приткнулась к стогу старой соломы, так и не двинулась больше с места – наверное, сил больше не было. Только через неделю нашли её ребята, поехавшие в Тужиловский магазин, случайно заметили чернеющий платок бабки Натальи на снегу. Откопали – всё лицо ободрано колючей сечкой, а рот, ноздри, глаза забиты снегом.
Вот так в одночасье ещё одного близкого человека потеряла Ольга. И даже у самого крепкого мужика такое могло вышибить слёзы из глаз, но у неё после гибели Фёдора что-то сломалось в организме. Глаза ослабели, в считанные секунды испускали мокроту, обжигающую, как сыпучий снег. Вот и сейчас, в райцентре, она не может сдержаться, от слёз ресницы склеиваются, и только страшным усилием воли она заставила себя идти вперёд, насухо вытерев платком глаза…
С образованием района в Хворостинке появились десятки различных контор, разные районные «рай», без которых, наверное, нельзя обойтись, а в сознании Ольги – так, муть голубая, напрасное прожигание казённых денег. Даже без банка, куда она идёт сейчас, жили же тут раньше! Не смертельно, деньги можно и по почте послать, даже лучше, не топай за ними каждый месяц…
В конторе уже давно признали Ольгу, встречают как давнюю знакомую. Вот и сейчас, когда она в зарешёченное окошечко постучала, приоткрылась «амбразура», и выглянувшая кассир Клавдия Петровна, пожилая женщина, у которой косы венчиком на голове уложены, и если вскользь смотреть – покажется, что у человека рога выросли.
– За деньгами, Оля? – спросила Клавдия Петровна.
– Ага… – кивнула Ольга.
