Я подумал, что, назвав Фрэнклина святым, она немного переборщила, но Барбара Фрэнклин продолжила с сияющим взором:
— Он сделает все… пойдет на любой риск… ради расширения горизонтов человеческого познания, Как прекрасно, верно?
— Конечно, конечно, — быстро заверил ее Пуаро.
— Вы знаете, иногда, — продолжила миссис Фрэнклин, — я по-настоящему за него нервничаю. Он же ни перед чем не останавливается. Вот сейчас экспериментирует с этим ужасным бобом. Я так боюсь, что он начнет ставить опыты на себе.
— Разумеется, он примет все необходимые меры предосторожности, — заметил я.
Она покачала головой со слабой горестной улыбкой.
— Вы не знаете Джона. Вы когда-нибудь слышали, что он сделал с новым газом?
Я покачал головой.
— Они хотели узнать свойства какого-то нового газа. И Джон вызвался опробовать его на себе. Закрылся в резервуаре, кажется, на тридцать шесть часов… измерял пульс, температуру и дыхание… чтобы посмотреть, какими будут последствия и одинаковы ли они для животных и для людей. Такой ужасный риск, как потом сказал мне один профессор. Он запросто мог умереть. Но такой уж Джон человек — совсем не обращает внимания на собственную безопасность. Наверное, быть таким просто удивительно, верно? Я бы никогда не набралась храбрости.
— Да, в самом деле, нужно быть очень мужественным человеком, — согласился Пуаро, — чтобы хладнокровно решиться на подобное.
Барбара Фрэнклин сказала:
— Да. Знаете, я ужасно им горжусь, но в то же время и нервничаю. Потому что, видите ли, морские свинки и лягушки годятся лишь до определенного уровня исследований. Потом нужно исследовать реакцию человека. Вот почему я так боюсь, что Джон возьмет и введет себе этот мерзкий боб для испытания, и произойдет нечто ужасное. — Она вздрогнула и покачала головой. Но он только смеется над моими страхами. Знаете, он просто святой.
В этот момент к нам подошел Бойд Кэррингтон.
— Привет, Бэбз, ты готова?
— Да, Билл, жду тебя.
— Надеюсь, ты не слишком утомишься.
— Конечно. Сегодня я чувствую себя лучше, чем когда-либо.
Она встала, озарила нас прелестной улыбкой и пошла по лужайке в сопровождении Кэррингтона.
— Доктор Фрэнклин… современный святой… хм, — заметил Пуаро.
— Смена взглядов, — отозвался я. — Но, думаю, это в ее духе.
— Что в ее духе?
— Пробовать себя в разных ролях. Вчера — непонятая, лишенная заботы жена, завтра — готовая к самопожертвованию, страдающая женщина, которая страшится обременить человека. Сегодня поклоняющаяся перед мужем супруга. Вся беда в том, что она всегда слегка перебарщивает.
Пуаро задумчиво произнес:
— Вы считаете миссис Фрэнклин дурой, не так ли?
— Э… я бы так не сказал… но да, не слишком блестящий интеллект.
— А, она не ваш тип.
— А кто же мой тип? — огрызнулся я.
Пуаро неожиданно ответил:
— Откройте рот, закройте глаза и посмотрите, кого ниспошлют вам феи…
Я не смог отпарировать, потому что по траве вприпрыжку бежала сестра Крейвен. Она улыбнулась нам, обнажив свои великолепные зубы, открыла дверь лаборатории, вошла туда и вновь появилась с парой перчаток.
— Сперва носовой платок, потом перчатки… все время что-нибудь забывает, — заметила она, уносясь к ожидавшим ее Барбаре Фрэнклин и Бойду Кэррингтону.
Я подумал, что миссис Фрэнклин была беспомощной женщиной, которая вечно забывает и теряет свои вещи и считает, что все обязаны искать их и возвращать ей как само собой разумеющееся, и даже, как мне показалось, этим гордится. Я слышал, как она часто самодовольно шептала: «Конечно, у меня не голова, а сито».
Я сидел, глядя вслед сестре Крейвен, бегущей по лужайке, до тех пор, пока она не скрылась из виду. Она бежала красиво, у нее было крепкое, прекрасно сложенное тело. Я заметил, поддавшись порыву:
— Наверное, девушка по горло сыта такой жизнью. Здесь и ухода-то мало… только сходи да принеси. Не думаю, что миссис Фрэнклин слишком внимательна или добра.
Ответ Пуаро вызвал у меня жуткую досаду. Неизвестно по какой причине он закрыл глаза и прошептал:
— Каштановые волосы.
Конечно, у сестры Крейвен были каштановые волосы, только не понимаю, почему Пуаро выбрал эту самую минуту, чтобы прокомментировать сей факт.
Я не ответил.
Глава одиннадцатая
Думаю, именно на следующее утро перед ленчем состоялся разговор, который, сам не знаю почему, меня обеспокоил.
Нас было четверо — Джудит, я, Бойд Кэррингтон и Нортон.
Не уверен, с чего точно все началось, но мы разговорились об эвтаназии… кто был «за», а кто «против».
Бойд Кэррингтон, что совершенно естественно, говорил больше всех. Нортон вставлял слово то тут, то там, а Джудит сидела молча, но слушала очень внимательно.
Я признался, что хотя с первого взгляда такое вроде бы следует практиковать, но в действительности испытывал к подобному способу ухода из жизни сентиментальное отвращение. Кроме того, сказал я, по-моему, эвтаназия давала слишком много власти родственникам.
Нортон согласился со мной. Он добавил, что, по его мнению, эвтаназию следовало бы применять только по желанию самого пациента, когда в смертельном исходе после мучительных страданий не было никаких сомнений.
Бойд Кэррингтон заметил:
— Но… вот это очень любопытно. Разве человек может пожелать, как говорится, «избавиться от страданий»?
Затем он рассказал одну историю, которая, как заверил нас, была подлинной, о человеке, страдавшем от невыносимых болей, вызванных неоперабельным раком. Этот человек умолял своего лечащего врача «дать ему что-то, чтобы со всем покончить». Доктор ответил: «Не могу, старина». Позднее, уходя, он оставил пациенту таблетки морфия, тщательно разъяснив, сколько он может принять и не отравиться и какая доза опасна. Хотя они и были оставлены пациенту, и он безо всякого труда мог принять роковую дозу, ничего подобного не сделал, «таким образом доказав, — заключил Бойд Кэррингтон, — что, несмотря на свои слова, человек предпочитает страдания быстрой и легкой смерти».
И вот тогда-то Джудит заговорила в первый раз, заговорила энергично и резко.
— Конечно, — заявила она. — Просто решать должен не он.
Бойд Кэррингтон спросил, что она имеет в виду.
— Я хочу сказать, что у любого слабого человека… страдающего от болезни… нет сил решать. Он не может, и посему решать следует за него. Долг любящих его людей принять такое решение.
— Долг? — с сомнением осведомился я.
Джудит повернулась ко мне.
— Да, долг. Долг человека в ясном уме, который сможет взять на себя ответственность.
Бойд Кэррингтон покачал головой.
— И кончить на скамье подсудимых, выслушивая обвинение в убийстве?
— Не обязательно. Во всяком случае, если кого-то любишь, то можно и рискнуть.
— Но послушайте, Джудит, — сказал Нортон. — Вы предлагаете, чтобы люди брали на себя ужасающую ответственность.
— Я так не считаю. Люди слишком боятся ответственности. Но они же ничего не страшатся в тех случаях, где речь идет о собаке… так что же мешает им в делах человеческих?
— …По-моему, здесь есть разница, верно?
Джудит сказала:
— Да, они более важны.
Нортон прошептал:
— Вы меня пугаете.
Бойд Кэррингтон полюбопытствовал:
— Так вы бы рискнули, а?
— Думаю, да, — ответила Джудит. — Я не боюсь рисковать.
Бойд Кэррингтон покачал головой.
— Такого нельзя позволять. Нельзя же, чтобы здесь, там и тут люди брали закон в свои руки. Решали дела жизни и смерти.
Нортон заметил:
— По правде говоря, Бойд Кэррингтон, у большинства просто не хватило бы нервов взять на себя такую ответственность.
И, глядя на Джудит, он слабо улыбнулся.
— И у вас тоже, по-моему, не хватит сил, если дойдет до дела.
Джудит спокойно сказала:
— Конечно, откуда знать наверняка. Но думаю, у меня выдержки достаточно.
Нортон заметил со слабым огоньком в глазах:
— Разумеется, если только вам надо будет заточить свой топор.[43]
Джудит разгоряченно покраснела. Она резко ответила:
— Ваши слова попросту показывают, что вы вообще ничего не понимаете. Если бы у меня был… личный мотив, я не смогла бы сделать ничего. Разве вы не видите? — она обратилась к нам. — Такие дела должны решаться безо всяких персональных причин. Можно взять на себя ответственность за… за… покончить с чьей-то жизнью, только если совершенно уверен в своем мотиве. Он должен быть абсолютно чистым.
— И все-таки, — сказал Нортон, — вы бы ни на что подобное не осмелились.
Джудит настаивала:
— Я бы осмелилась. Во-первых, я не считаю жизнь священной и неприкосновенной, как все вы. Ненужные жизни… бесполезные жизни… должны быть убраны с дороги. От них только один беспорядок. Только люди, могущие внести вклад в развитие общества, должны обладать правом на жизнь. Остальных следует безболезненно умертвить.
