К стыду своему, он продолжал выполнять распоряжения Гринлинга Гиббонса, но неизменно старался уклоняться от проектов, казавшихся слишком папистскими. Несколько лет назад он с особенным удовольствием восстанавливал Мерсерс-Холл на Чипсайде, а за два года до дня сегодняшнего сумел увернуться от выделки фриза для статуи нового короля-католика. Сейчас Карпентер работал в маленьком дворце Сент-Джеймс, чему его совесть тоже позволяла порадоваться.
Но нынешним ясным утром 9 июня 1688 года Обиджойфул Карпентер задержался у собора Святого Павла и задумался о правильности совета, который дал накануне вечером своему другу Пенни, недавно прибывшему из Бристоля. Понятно, что гугенот удивился.
– Обиджойфул! Ты начал поддерживать короля-паписта?
– Да. Так и есть.
Он действительно одобрял короля Якова. После недавних событий Обиджойфул счел это своим долгом. «Но не ловушка ли это?» – подумал он, внимая напряженному голосу гугенота и глядя в его встревоженное лицо.
Юджин Пенни добрался до Мередита в полдень. Сперва он пошел в Сент-Брайдс, где хозяйка сказала, что священника нет дома, но назвала пару мест, куда тот мог пойти. После этого он побывал в «Чайлдс» при соборе Святого Павла, в «Гришн» у Темпла, зашел в «Уиллс» в Ковент-Гардене, «Мэнс» у Чаринг-Кросс, еще в три заведения на Пэлл-Мэлл и в Сент-Джеймс-парке, пока не нашел Мередита в «Ллойдсе», где тот, уютно расположившись за угловым столиком, курил трубку. Удивленный, но явно обрадованный видеть его через столько лет, священник жестом пригласил Пенни сесть.
– Мой дорогой мистер Пенни! Не угодно ли кофе?
Из многих удобств, народившихся в обновленном Сити после пожара, ничто не доставляло Мередиту большего удовольствия, чем учреждение кофеен. Казалось, что месяца не проходило без появления новой. В них подавали горячий шоколад и кофе, который всегда пили черным, хотя обычно с сахаром. Открытые весь день, кофейни Сити и Уэст-Энда приличествовали джентльменам больше, чем старые таверны, и быстро обретали индивидуальные черты. Остряки шли в одну, военные – в другую, юристы – в третью. Мередит, ценивший добрую беседу, каждый день ходил в новую, хотя избегал «Чайлдс», где собиралось духовенство. Клиентуру недавно открытой кофейни «Ллойдс» составляли торговцы и страховые агенты. Это была хорошая публика. Зачатки страхования кораблей и грузов существовали давно, но страхования жилья до Великого пожара не знали. Однако это великое бедствие вкупе с тем фактом, что новые кирпичные и каменные дома рисковали сгореть куда меньше, дало мощный толчок всему страховому бизнесу. Полностью застрахованными оказались дома из тех, что получше, и почти все корабли. Оценка риска и покрытие убытков превращались в неофициальную науку. Сам Мередит постиг арифметику этого дела и с удовольствием обсуждал в кипучем деловом «Ллойдсе» такие темные материи, как страховой взнос за судно, приписанное к Ост-Индии.
Получив кофе и протерев очки, Юджин Пенни робко осведомился:
– Хочу спросить: не поможете устроиться на прежнее место? Мне бы хотелось вернуться в Лондон.
До недавних пор Пенни казалось, что Провидение на его стороне. Три года назад, когда капитан английского парусника откинул крышку с его бочки и сообщил, что теперь они в безопасности, а также радостно добавил, что офицер пронзил шпагой соседнюю бочку, где, слава богу, было вино, Пенни резонно предположил: Бог назначил ему выжить. Обнадежил и прием в Бристоле. В западном порту уже существовала гугенотская община, в последующие месяцы весьма разросшаяся. Англичане тоже держались гостеприимно. Даже в Лондоне, который – особенно Смитфилд – буквально наводнили иммигранты, зачастую терпевшие великий риск и лишения в самом своем бегстве из Франции, недовольства трудолюбивыми чужеземцами не замечалось. История их преследования шокировала английских протестантов. Услышав вскоре о колесовании гугенотских пасторов во Франции, они пришли в ярость. За эти годы в Англию прибыли многие тысячи таких, как Пенни, гугенотских семейств, доведя численность французского населения Англии тысяч до двухсот – достаточно, чтобы в дальнейшем у трех англичан из каждой четверки обнаружился в предках гугенот. При таком изобилии земляков в Лондоне Пенни решил остаться в Бристоле, нашел работу и более или менее преуспевал.
Но он скучал по работе у Томпиона. В Бристоле были хорошие часовщики, но никого равного. И потому двумя днями раньше он отправился в столицу, разыскал своего старого друга Карпентера и начал просить бывшего хозяина о месте.
Однако великий часовщик был раздосадован внезапным отъездом Пенни и пока что не собирался его прощать.
Пенни не удивился, но это был жестокий удар, особенно после того, как он увидел великолепные часы, над которыми трудился мастер. Поэтому Пенни с утра нашел Мередита и попросил похлопотать.
– Я знаю Томпиона, – кивнул Мередит, но ему показалось, что это не все.
После неловкой паузы, предложения испить еще кофе и деликатного вопроса, что еще он может сделать для Юджина, Мередит услышал, как гугенот тяжело вздохнул.
Пенни провел в Бристоле около года, прежде чем уловил неладное и даже тогда не понял, как поступить. Король, желавший большей терпимости к своим единоверцам-католикам, стал назначать в армию офицеров католической веры, а некоторых католиков – в свой Тайный совет. Суды, хотя и нехотя, признали, что он действовал правомочно, но многие возмутились. «А как же Акт о присяге?» – загалдели пуритане. Епископ Лондона отказался запретить своему духовенству публично против оного проповедовать и был отстранен. Пенни плохо понимал смысл происходившего, но, коль скоро воцарилось спокойствие, на несколько месяцев выбросил это из головы, пока весной Англию не ошеломило очередное новшество.
– Декларация религиозной терпимости, – сказал Пенни своей удивленной семье однажды в апреле. – Каждый волен веровать, как ему вздумается.
Похоже было на то, что католик Яков, раздраженный противодействием Церкви, призвал ни много ни мало Уильяма Пенна, предводителя квакеров, с чьей помощью и разработал сей замечательный указ.
– Это означает, что католикам разрешается совершать богослужения и занимать должности, – объяснил он. – Но это же право даруется и всем остальным: кальвинистам, баптистам, даже квакерам.
Северная Европа знала примеры подобной веротерпимости. Так, в протестантской Голландии местные свободно уживались с евреями, не встречая никаких помех со стороны Вильгельма Оранского. Декларации предстояло перевешивать Акт о присяге, пока его не отменит парламент.
Пенни заметил, что большинство бристольских протестантов-нонконформистов приветствовали новшества. Католиков, которые от этого выигрывали, было намного меньше, чем протестантов.
– Нам это выгодно, поэтому и поддерживаем, – заметил ему баптист.
Королю даже направили благодарственный вотум. Но сам Пенни был осмотрительнее. Он стал прислушиваться к новостям, поступавшим из Лондона. Читал бюллетени, задавал вопросы. Узнал, что в Виндзор с помпой отправился папский нунций; выяснил, что король по всей стране заменял католиками лордов-наместников и мировых судей. Из Оксфорда прибыла весть о том, что король Яков пытается преобразовать один из колледжей в католическую семинарию. В конце года пришли даже новости об очередной беременности королевы, правда, это мало кого тронуло, потому что за пятнадцать лет брака у нее не один раз были выкидыши. Но, взятые сообща, все эти слухи глубоко встревожили Пенни. Флегматичные англичане могли принимать их запросто, но знакомые гугеноты, испытавшие на себе гонения французского короля, сочли их зловещими. Весной, когда король Яков объявил о созыве парламента для узаконивания этой веротерпимости и приказал читать Декларацию по церквям, Пенни остался настроенным скептически.
– Нас уже однажды защищали Нантским эдиктом, – бросил он. – И полюбуйтесь, чем все закончилось.
Поскольку ему было нечем унять эти страхи, он прибыл в Лондон, чтобы так или иначе повидать Томпиона, а заодно нашел и Карпентера. Но самый большой сюрприз преподнес ему именно Обиджойфул. Резчик ненавидел папство, но был, похоже, готов поддержать короля.
– Олдермены и гильдии настроены так же, – объяснил он и добавил, чуть ли не извиняясь: – Положение изменилось.
Разобравшись в лондонских событиях, Пенни оценил ум короля Якова II. Коль скоро тот хотел превратить декларацию в закон, ему было нужно парламентское голосование. Он не мог опереться на своих естественных сторонников тори, так как те большей частью принадлежали к Англиканской церкви. Зато веротерпимость была по душе оппозиционным вигам, в чье общество затесались круглоголовые времен Кромвеля. Поэтому король Яков II обеспечивал вигам господство в боро по всей стране, чтобы наполнить ими парламент, и тщательно обрабатывал лондонский Сити.
