Также на примере стихотворения «Вооружен и очень опасен» и «Райских яблок» можно лишний раз убедиться в тождестве бога и дьявола, а также рая и ада как разных образов власти: «Он, видно, с дьяволом на ты» /5; 417/ = «Херувимы кружат, ангел окает с вышки — отвратно» (АР-17-200).
Он жаден, зол, хитер, труслив, Когда он пьет, тогда слезлив, Циничен он и не брезглив — Когда и сколько?
Сегодня — я, а завтра — ты,
Нас уберут без суеты. Зрачки его черны, пусты, Как дула кольта.
Выделенная курсивом строка напоминает, во-первых, песню «Не уводите меня из Весны!» (1962): «Совсем меня убрали из Весны»; а во-вторых — слова, сказанные Высоцким Геннадию Внукову в 1968 году: «Сметут когда-нибудь и меня, как всех метут»[1315]. Что же касается тезиса «Когда он пьет, тогда слезлив», то он находит подтверждение в песне «Про черта» (1966), где этот черт, выпив коньяка, «целоваться лез, вилял хвостом», а также в песне «Я скоро буду дохнуть от тоски…» (1969), где представлена ситуация с застольем, знакомая нам по «Смотринам», «Путешествию в прошлое» и «Сказочной истории»: «Пил тамада за город, за аул / И всех подряд хвалил с остервененьем, / При этом он ни разу не икнул — / И я к нему проникся уваженьем. <…> Мне тамада сказал, что я родной, / Что если плохо мне — ему не спится, / Потом спросил меня: “Ты кто такой?” / А я сказал: “Бандит и кровопийца”» /2; 499–500/. Тамада здесь является собирательным образом советских чиновников, которые занимались реабилитацией имени Сталина — «бандита и кровопийцы»[1316]. А мотив остервененья представителей власти («И всех подряд хвалил с остервененьем») имеет место и в других произведениях Высоцкого: «Он стервенел, входил в экстаз» («Ошибка вышла» /5; 79/), «Но те двое орут, стервенея» («Про глупцов»; черновик /5; 484/), «Сосед орет, что он — народ» («Смотрины»), «Кричат загонщики, и лают псы до рвоты» («Охота на волков»), «И стая псов, голодных Гончих Псов, / Надсадно воя, гонит нас на Чашу» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…»).
И совсем не случайно поведение тамады напоминает поведение соседа в «Смотринах»: «Сосед орет, что он — народ, / Что основной закон блюдет: / Мол, кто не ест, тот и не пьет, — / И выпил, кстати». Причем оба ведут себя так, уже порядочно выпив: «Пил тамада за город, за аул» = «Сосед другую литру съел»; «И всех подряд хвалил с остервененьем» = «И осовел, и опсовел».
Тамада провозгласил тост «за него — вождя народов / И за все его труды» /2; 499/, а сосед уже сам назовет себя народом: «Сосед орет, что он — народ, / Что основной закон блюдет».
В ранней песне «хозяина привычная рука / Толкает вверх бокал Киндзмарау-ли», а в черновиках поздней сосед провозглашает тост: «Так выпьем, братья!» (АР-361).
И лирический герой тоже ведет себя одинаково: «О, как мне жаль, что и сам такой: / Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже» (1969) = «И думал я: “А с кем я завтра выпью / Из тех, с которыми я пью сейчас?”» (1973).
Пусть много говорил белиберды
Наш тамада — вы тамаду не троньте, —
За Родину был тост алаверды,
За Сталина, я думал — я на фронте.
И вот уж за столом никто не ест, И тамада над всем царит шерифом, Как будто бы двадцатый с чем-то съезд Другой — двадцатый — объявляет мифом.
В этой песне автор выступает в двух образах — героя-рассказчика, который ведет повествование, и одного из персонажей, о котором говорится в третьем лице: «В умах царил шашлык и алкоголь, / Вот кто-то крикнул, что не любит прозы, / Что в море — не поваренная соль. /А в море — человеческие слезы». Эта же мысль будет высказана в стихотворении «Революция в Тюмени» (1972), где «нефть в утробе призывает — “SOS”, / Вся исходя тоскою по свободе»: «Ведь это не поваренная соль. / А это — человечьи пот и слезы»; а также — в песне Алисы «В море слез» и в «Песне мыши» (обе — 1973): «Слезливое море вокруг разлилось, / И вот принимаю я слезную ванну, — / Должно быть, по морю из собственных слез / Плыву к Слезовитому я океану», «И вдруг — это море около, / Как будто кот наплакал, — / Я в нем, как мышь, промокла, / Продрогла, как собака». Очевидно, что все эти произведения объединены личностным подтекстом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Строка «Вот кто-то крикнул, что не любит прозу» говорит о том, что этому человеку (то есть самому поэту) не понравилась речь тамады. А поскольку тамада восхвалял Сталина, то смысл возражения («Что в море — не поваренная соль, / А в море — человеческие слезы») сводится к тому, что история сталинского времени пропитана людскими слезами. После этого тамада подошел к нему и выразил сочувствие: «Мне тамада сказал, что я родной, / Что если плохо мне, ему не спится». А следующие строки: «Пил тамада за город, за аул <…> Потом спросил меня: “Ты кто такой?”». - повторяют ситуацию из «Рассказа технолога Петухова» (1964) Юрия Визбора: «Потом залили это всё шампанским, / Он говорит: “Вообще ты кто таков?”». В обеих песнях описывается застолье, причем если про африканца сказано: «Проникся,
— говорит он, — лучшим чувством», — то у Высоцкого уже обратная ситуация: «При этом он ни разу не икнул — / И я к нему проникся уваженьем».
***
В 1977 году появляется последняя редакция стихотворения «Разговор в трамвае» (две друтие относятся к 1968 и 1975 годам).
В этом стихотворении жизнь метафорически представлена как поездка в трамвае, а смысл метафоры раскрывается во второй строфе: «Граждане! Даже пьяные! / Все мы — пассажиры постоянные, / Все живем, билеты отрываем, / Все по жизни едем трамваем»/5; 164/.
Похожий прием (поездка на транспорте как метафора жизни) встречается в «Песне автомобилиста», в «Горизонте», в стихотворении «Вагоны всякие…» и других произведениях.
А между «Чужой колеей» и «Разговором в трамвае» наблюдается почти буквальная перекличка: «Никто не стукнет, не притрет — / Не жалуйся. / Желаешь двигаться вперед1? / Пожалуйста!» = «Тесно вам? И зря ругаетесь, — / Почему вперед не продвигаетесь"?!», — что можно сравнить еще с наброском 1969 — 1970 годов: «Слушайте, дайте пройти! / Что вы толпитесь в проходе"?» /2; 596/.
Интересно, что слова «Граждане! Зачем толкаетесь? / На скандал и ссору нарываетесь?» Высоцкий повторял и в жизни. Актер Лев Перфилов, снимавшийся с ним в фильме «Место встречи изменить нельзя», рассказывал: «…однажды, я помню, мы с ним столкнулись плечами при входе в автобус [ «Фердинанд». — Я.К.]: я — входил, а он
— выходил. Я извинился, а он сказал: “Чего толкаешься? Ты на драку нарываешься?” И мы рассмеялись…»[1317].
А дальше начинается интересующая нас тема: «“Каши с вами, видимо, не сваришь…”. / “Никакой я вам не товарищ!».
Сразу бросается в глаза сходство последней строки с «Песней автозавистника»: «А он мне — не друг и не родственник».
В обоих случаях лирический герой всячески открещивается от дружбы со своим врагом, к тому же оба произведения формально относятся к «транспортной» тематики.
Далее вновь возникает знакомый мотив: «Ноги все прокопытили…». Сравним в редакции 68-го года (год травли Высоцкого в печати): «Граждане! Вы все свидетели — / Я его не бил, как вы заметили, / Он же мне нанес оскорбленье: / Плюнул и прошел по коленям»1121 /5; 498/, - и с написанной в том же году «Песней про правого инсайда»: «А ему сходят с рук перебитые ноги». Позднее этот мотив будет реализован в «Горизонте» (1971) и в «Песне автомобилиста» (1972): «Но из кустов стреляют по колесам», «Вонзали шило в шины, как кинжал».
А в 1968 году, помимо «Песни про правого инсайда», была написана «Дворянская песня», также имеющая разительные сходства и, соответственно, единый подтекст с ранней редакцией «Разговора в трамвае»: «Прошу заметить, я не пьян» (АР-11-98) = «Я его не бил, как вы заметили. <.. > Путаете вы, не поддавший я!» /5; 498–499/; «Дурак?! Вот как! Что ж, я готов!» = «Он же мне нанес оскорбленье»; «Ответьте, если я неправ <….> Клянусь своей главою…» = «Это он неправ, да клянусь я!»; «Не поднимайте, ничего — / Я встану сам, сумею!» = «Жаль, что не могу пошевелиться я»; «Я снова вызову его <…> Пусть он расскажет старый хрыч…» = «А не то я — вслух заявляю! — / Дал бы по липу негодяю».
