Как переводчик, я искренне надеюсь на успех этой книги и у нас. И буду очень рад, если при ее переиздании мы, даст бог, еще вернемся к этому вопросу. Так, любопытно, что до нас «Канцтовары Цубаки» перевели только на два языка: китайский и французский. При этом китайские версии каллиграфических писем Хатоко понравились далеко не всем китайцам, а французские коллеги, судя по всему, пока не осмелились приглашать для «передачи почерков» своего французского каллиграфа, а сделали примерно то же, что и мы.
В любом случае очень здорово, что благодаря Ито Огаве у нас есть еще один шанс воспеть гимн живому Слову, которое веками соединяло человеческие сердца и помогало людям понимать друг друга даже в самых спорных и деликатных ситуациях, разрешая любые конфликты на бумаге, а не на поле брани.
И так же здорово, что один из главных, на мой взгляд, вопросов книги так и остался открытым — ровно настолько, чтобы возвращаться к нему снова и снова.
Если ты настоящий профессионал, должен ли твой почерк «прогибаться» под любое письмо, даже если ты не согласен с его содержанием?
Отличный вопрос. Мне как переводчику показалось, что ответ на него можно найти в финальном письме этой книги.
Возможно, нечто подобное покажется и вам?
Удачи!
Дмитрий Коваленин
ЛЕТО
Мой домик ютится у подножия невысокой горы. По адресу: префектура Канага́ва, город Кама́кура[1]. Но при этом на самой окраине: добираться до центра пешком — отдельное приключение.
Раньше я жила там с Наставницей, но три года назад она умерла. С тех пор в этом стареньком доме я одна.
Впрочем, особенно одинокой себя не чувствую. Всегда ощущаю вокруг чье-нибудь присутствие. И хотя по ночам окружающие улочки замирают и погружаются в могильную тишину, напоминая город призраков, с рассветом воздух снова приходит в движение и отовсюду слышатся чьи-нибудь голоса.
По утрам, как обычно, я первым делом умываюсь, затем набираю воды в чайник и ставлю его на плиту. А пока он закипает, подметаю полы, прохожусь везде мокрой тряпкой. Полы на кухне и в прихожей, татами в гостиной, лестницу на второй этаж — все это, одно за другим, освежаю для нового дня.
Чайник тем временем послушно закипает. Я прерываю уборку, чтобы залить чай в заварнике кипятком. И, пока заваривается, дотираю шваброй полы.
Запустив стиральную машину, я наконец-то присаживаюсь глотнуть чайку. Из фарфоровой чашки, благоухающей чуть дымчатым ароматом. О том, что слегка подкопченный чай — это вкусно, люди вокруг меня стали думать совсем недавно[2]. И я долго не могла понять, зачем мои предки обязательно прокаливают чайные листья перед ошпариванием. Но теперь, даже в самом разгаре лета, без горячего копченого чая по утрам мое тело просто не просыпается.
Я рассеянно прихлебываю этот чай — и наблюдаю, как в стене дома напротив, на лестнице между первым и вторым этажом, открывается маленькое окошко. Это моя соседка слева, госпожа Барбара. То есть с виду-то она вроде бы стопроцентная японка, но почему-то все зовут ее именно так. Может, когда-то за границей жила, кто ее знает…
— Доброе утро, Поппо-тян!
Ее радостный голосок несется по ветру игриво, как доска виндсерфера по волнам.
— Доброе утро! — отзываюсь я, как всегда чуть повысив голос.
— Чудный сегодня денек! Освободишься — заглядывай на чай! Мне прислали отличную кастеллу[3] из Нагасаки!
— Большое спасибо! И вам хорошего дня!
Обмениваться с нею приветствиями, пока она торчит у себя в окошке между первым и вторым этажом, — тоже часть моего распорядка. Прямо как Ромео с Джульеттой, думаю я всякий раз, воркуя с ней таким образом, — и едва удерживаюсь от смеха.
Поначалу, конечно, я была в замешательстве. Все эти странные разговоры новой соседки, ее кашель и голос, который она то и дело повышала на кого-то по телефону, а также периодический шум сливного бачка в чужом туалете создавали иллюзию, будто мы с нею живем под одной крышей. Даже если о ней не думаешь, эти звуки постоянно напоминают: ты не один.
Но постепенно я привыкла к ее присутствию и начала здороваться с ней по утрам. Теперь наш обмен репликами поутру — словно некий сигнал, по которому очередной день приходит в движение.
Зовут меня Ха́токо. Амэ́мия Ха́токо. «Голубка в храме Дождя»[4]… Так уж назвали предки. Понятное дело, в честь храма Цуругао́ка-Хатима́н-гу[5]. А поскольку первый иероглиф имени бога, восьмерка, похож на голубиные крылья, с раннего детства, сколько я себя помню, все зовут меня Поппо-тян[6].
Но как же надоела эта жара спозаранку! Стоит признать, летний зной в Камакуре — это нечто особенное. Французские булочки, едва вынутые из печи, от жары совсем расползаются, а морская капуста, твердая с виду, тает во рту, как желе.
Развесив во дворе белье, выношу мусор — на ближайшую свалку, которую еще называют «станцией», у самого берега речушки Никайдо́.
Сгораемый мусор со «станции» забирают дважды в неделю. Раз в неделю все остальное: бумагу и ткань, пластик и дерево, бутылки с жестянками. А по субботам закрывают «станцию» на уборку. Несгораемый и габаритный мусор увозят раз в месяц. Поначалу, когда эти правила ввели[7], такая тщательная сортировка мусора казалась слишком нудной и хлопотной, но теперь стала делом привычным и даже напоминает забавную игру.
Время мусора заканчивается, наступает время школьников с ранцами. Детишки нашей улицы, как по команде, выбегают из своих домов, строятся в шеренгу и дружно шагают по улице в начальную школу за пару кварталов отсюда. Именно эти школьники и составляют чуть ли не половину всех моих покупателей в лавочке «Канцтовары Цуба́ки».
Подходя к дому, я окидываю его взглядом снаружи. Старые раздвижные двери, верхние половинки застеклены. На левой — надпись «Канцтовары», на правой — «Цубаки». А сразу перед входом, будто в подтверждение серьезности такого названия, растет огромная камелия, оберегая дом от напастей[8].
На стене рядом с дверью прибита деревянная, давно потемневшая от времени табличка. Если приглядеться, на ней еще можно прочесть фамилию: «Амэ́мия». Знаки выписаны кистью — словно бы второпях, но уверенным почерком каллиграфа. Обе надписи, конечно же, оставили мои предки.
Дело в том, что с самого начала эпохи Э́до[9] наш род, Амэмия, — потомственные написатели писем. Когда-то это мастерство называлось гордым словом юхи́цу — «кисть в помощь» — и заключалось в умении составить и написать письмо за любого большого начальника, аристократа или просто уважаемого человека. Подобные мастера обладали столь образцовыми грамотностью и опытом каллиграфии, что имена трех особо искусных юхицу, служивших при сёгунате Камакуры, вспоминаются по сей день.
Во времена Эдо мастериц юхицу вызывали для написания писем не только в кабинеты больших начальников и приватные комнаты знати, но и во внутренние покои именитых людей. Среди тех, кто работал чуть ли не у постели своих заказчиков, была и моя прародительница, основательница нашей династии по фамилии Амэмия.
Из поколения в поколение опыт и мастерство каллиграфии передавались по женской линии. Наставница, как мать моего отца, являлась уже десятой мастерицей династии, а роль следующей, одиннадцатой, юхицу Амэмия была с рождения уготована мне.
Да, «мать моего отца» по идее означала ее кровную связь со мной. Хотя ни бабулей, ни даже просто бабушкой я не назвала ее ни разу в жизни. Для меня она всегда оставалась Наставницей, которая в одиночку заправляла нашим семейным магазинчиком, а заодно воспитывала и меня.
