но и запасом в кладовой памяти былых впечатлений. И как бы ни дремали они в тайниках души, достаточно к ним лишь слегка прикоснуться, как воспоминания приобретают силу живых существ, начинают двигаться и расти, принимая порой огромные, самые неожиданные формы, невероятно яркую реальность и свежесть.
Тогда, выполняя задание командования, я удачно перешел линию фронта, чтобы наладить связь с партизанами. Помню, укрылись мы в сооруженной на скорую руку землянке, если так можно назвать выкопанную в скате балки яму, едва прикрытую легкими жердочками и присыпанную тонким слоем земли — даже дверь не успели навесить, так внезапно разразилась гроза.
Я был среди людей, бородатых и юных, в потертых и застиранных, без мыла, рубищах, по-своему одинаковых и неповторимых в поступках и характерах.
Время близилось к полночи. Партизаны дружно уснули — вповалку, а я примостился за самодельным столом из необструганных досок. Тускло светил фитиль в сплюснутой гильзе от снаряда. Зато ночное небо, обозреваемое через дверной проем, не просто вспыхивало от молний, а словно бы горело судорожным огнем. И в этом огне вдруг появился молодой партизан по кличке Ястребок — рослый, в брезентовой плащ-накидке.
Ястребок тяжело перешагнул через высокий порожек, сбросил с широких плеч плащ-накидку, снял с груди трофейный автомат. Затем, пригладив лапчатыми ладонями свои русые кудри, присел рядышком со мной. Взяв лежавшую на столе краюху хлеба, отломил от нее кусок.
Ястребок по-крестьянски неспешно, но с нескрываемым удовольствием жевал хлеб, прихлебывая воду из металлической кружки.
— Спасибо, хоть хлебушка раздобыли, — подмигнул он мне.
Я искренне удивился: к кому относилось его «спасибо»? Ведь это он, и часа не прошло, сумел «конфисковать» у фрицев автомашину с хлебом. Не удалось вражескому шоферу провести ее с этим хлебом от продовольственного склада до передовой, так и остались фрицы без своего пайка.
— Хлеб предназначался для них, но ведь испечен на нашей земле. И взращен на ней. Нам чужого не надо, — коротко улыбнулся Ястребок. — Пришлось уйти очень далеко, несколько дней и ночей провести в засаде, чтобы добыть этот хлеб.
Ястребок жевал хлеб и смотрел на меня, смотрел не моргая, и я огляделся — нет ли кого позади меня?..
— Ну, а кому ж «спасибо» твое за этот хлеб? — невольно спросил я.
— Кому ж?! — усмехнулся Ястребок. — Небушко наше ко времени разверзлось, не на потребу фрицам, а нам — только и действуй в такую погодушку…
— Только ли в погодушке причина! — возразил я. — Сам-то ты… Ты-то ведь совершил боевой подвиг! Вот и расскажи о том, а я в газету напишу, чтоб все люди о тебе узнали.
— Ну-ну, — нахмурился Ястребок. — У нас тут на каждом шагу столько подвигов, что и газет не хватит…
Тотчас в землянке появился посыльный. Он поднял всех партизан на ноги по вызову командира, а Ястребку сказал:
— Тебе приказано отдыхать.
Мы остались вдвоем. К тому времени гроза поутихла, лишь издалека доносилось ворчание грома.
— Каково-то придется хлопцам, — так же, как бы издали, задумчиво проворчал и Ястребок. Одним глотком допив воду из кружки, он бережно, точно она была хрустальной, поставил ее на стол и разговорился: — Скажу я тебе самое-самое, что случилось со мной. Война началась для меня негаданно. Встретился я с ней при особенных обстоятельствах. О том как хочешь суди: подвиг там какой или еще что-то такое… Весной сорок первого работал я в Донбассе, на шахте. Отбойный молоток в моих руках был вместо игрушки — очень уж легким мне казался. Однако тогда и произошел несчастный случай — обвал, меня угольком и придавило. Отнялись ноги. Лежмя лежал я, когда в нашу хату нагрянули фашисты. Махом прибрали они все, что еще оставалось в хозяйстве, до последней зернинки!.. Стало быть, лежу я и думаю: «На что ж так-то?!» И такая злость во мне поднялась — так бы подхватился и набил им морды! Хозяйничают, сволочи, как в своем доме… Ушли они, а я, кажется, от одной злости на ноги встал. И болезнь мою как ветром унесло. — Он немного помолчал, не сводя с меня больших, вопрошающих глаз. — А что бы ты думал?.. Точно так было!.. И еще говорят, якобы у меня вся душа — в зеньках, в очах, стало быть. А откуда такое?.. Не иначе от мамани!.. Когда я был совсем маленьким, чуть повыше коленей маманиных доставал, то почему-то страх как боялся смерти. Наверное, потому, что при мне бабуся моя глазыньки свои навсегда закрыла. Так после все и чудилось: зажмурюсь — сердечко мое заколотится и будто во-о-от станет. Ну так маманя возьми и посоветуй: «Ты, мое дитятко, как углядишь, что смередушка крадется к тебе, то ни в каком разе не закрывай зеньки, а наперекор — гляди на нее прямиком. Она ласково будет говорить тебе: «Закрой, закрой глазыньки!» — а ты не слушайся — и будешь жить назло ей».
Странным показался мне Ястребок.
— Ну и… — улыбнулся я ему.
Он двинул широкими плечами, мотнул кудрявой головой.
— Без никаких «ну»! Потому как в шахте придавило, меня — не закрыл я глаз и живым остался. И нынче вот…
Ястребок вдруг как бы осекся на слове, прикладывая, точно от боли, руку к груди.
— Однако ж прощай… Передай там нашим на Большой земле — хоть через газету, хоть так расскажи: не скиснем мы тут перед фашистами, зеньки не закроем! Мне пора…
Ястребок никуда не пошел, а завалился, не снимая сапог, на нары. Уткнулся подбородком в грудь, подтянул к ней колени, обхватив их руками. Рассмеялся, как ребенок. И тогда поубавилось лихости на его обветренном лице, но добавилось вроде бы доброты. Из сурового воина он превратился как бы в совсем миролюбивого человека. И на душе у меня стало покойно, потянуло прилечь возле него, так же безмятежно вздремнуть.
— И надо же еще такому случиться! — между тем поднялся Ястребок на нарах и, свесив ноги, присел. — Когда немцы заняли наши места, то тут же всю семью одного моряка в расход пустили. Говорила маманя: пожилого с женой и молодайку, должно быть их дочку. Постреляли бедолаг в балке, да так и оставили. Три дня пролежали покойнички, пока
