перед собою рукой. — Она, эта святость, — вокруг, поглядите!.. Двенадцать тысяч курганов было в нашей херсонской степи. На беду, количество этих памятников уменьшилось почти вдвое. Э-эх, трудно о таком говорить!.. — Градов шумно вздохнул, чем, как я понял, выразил и свою причастность к случившемуся. — Что ж, многих не стало в целях науки. Раскопали их ученые с разумом, на пользу. К сожалению, неблаговидная участь постигла значительную часть неповторимых святынь. Разрушены они в целях, далеких от науки. Скажем, понадобилась земля на какое-то строительство — плотину или что другое возвести, — пошли крушить, валить как непотребное. Преступно… Ой как преступно!
— Так ли это? — усомнился я.
— А никак не иначе! Хотите доказательств? Пожалуйста. Что дала государству разумная раскопка лишь одной «Гаймановой могилы»? Знание — раз! Притом неповторимые золотые и серебряные предметы стоимостью в семь миллионов рублей. Но для этого надо было приложить много терпения и труда. Понимаете, следовало не ковшом экскаватора разгребать курган, а по горсточке просеивать земельку… Да только ли в материальной ценности вся суть? Нет, наш человек не одним рублем жив! Есть у него еще святое понятие — душа народа, его память, история. Самое ж главное — культура, которую надо понять и сохранить для потомков. Знать надо: культура народа определяется тем, как он относится к своему прошлому. На беду, не все это знают!.. Что сохранил в себе какой другой курган, стертый с лица степи по воле строителей? Какие тайны древнего бытия берег он тысячи лет?.. Нельзя обрывать нити к ним. Вот тут — и мое действие. Попробуй переступи через меня какой строитель! Он мне: «У меня свой план, твердый срок. Мне некогда ждать каких-то ваших раскопок!» А я ему: «Памятники старины охраняются советским законом!..»
Николай Васильевич посмотрел на меня, точно спросил: «Как тебе это нравится?» Он будто внутренне прощупывал меня — кто я на самом деле? Не соврал ли, называя себя; может, такой же «строитель»?! Может, шастая по степи, высматриваю очередную жертву?
— Не-ет, меня не переступишь. Нет у меня правой руки, я и левой вдвойне силен. На горло мне не наступишь, — сказал он, продолжая приглядываться. Но видать, в конце концов остался доволен мною и, наверное, поэтому заговорил таким доверительным тоном, словно решил сообщить сердечную тайну: — В войну погребена моя правая рука, но я до сих пор ощущаю ее при встрече с добрым человеком — пробежит жар души, так, и зачешется ладонь для дружеского рукопожатия.
У меня закружилась голова от этих его слов. Солнце хлынуло прямо в ветровое стекло, и я зажмурился, тут же ощутил его крепкую левую руку на моем плече.
— У людей, дружба, немало таких святынь, с которыми связана вся их жизнь, — произнес он приподнято. — Есть курганы совсем молодые. Тут уж дело касается высокой социально-нравственной позиции…
На время Николай Васильевич погрузился в задумчивость. Потом вынул из кармана брюк кисет, положил его себе на колени. Я подумал: ему нужно помочь изготовить самокрутку. Протянул к нему руку. Рулевая баранка осталась в одной моей левой руке. Тотчас под колеса машины подвернулся не замеченный мною ухаб и нас изрядно тряхнуло. Кисет свалился под ноги.
— Ах ты ж! — воскликнул Градов. — Чтоб ты был… счастлив! Чтоб тебя жена до смерти… любила!
Вероятно, он уж очень рассердился, перейдя со мною на «ты».
— Ни печенки, ни селезенки не жаль! — Он указал пальцем на рассыпавшуюся у ног махорку: — А это же свежачок, свежачок ведь, дружба!
Мотор заглох. Моя старательность вновь завести его оказалась безуспешной.
— Перегрев! — с упреком заметил Градов, — И машина что конь, загнать можно. Дай поостыть.
Он выскочил на обочину дороги, проворно взбежал на пригорок, расстегнул ворот украинской сорочки; обнажилась его заросшая черными, с проседью, волосами грудь, которую он не то поскреб, не то потер, как после сильного ушиба.
— Давай, давай сюда! Передохнем малость. — И добавил, встречая меня: — Да и мое «Че» терпит. Знаешь про такое — «время Че»?
Меня слегка покоробило оттого, что он спросил так, будто обращался к школьнику, и я буркнул в ответ:
— Это время, обозначающее начало наступления или атаки.
— То-то! — воскликнул он с искренней радостью за мою осведомленность. — Так вот, мое «время Че» — сегодня в девятнадцать ноль-ноль. — Он протянул руку в сторону виднеющейся на горизонте возвышенности. — К этому времени я должен прибыть к тому кургану.
— И пойти в атаку на какого-нибудь строителя? — слукавил я.
— Никак нет! — возразил он. — Там и без меня хватит сил, чтобы скрутить руки любому браконьеру. Разгромят, как говорится, на подступах. Тот курган — современная святыня. Насыпан он руками ныне живущих. Это понимать надо! И о том скажу тебе, авось пригодится в будущем, возьми в арсенал своих писательских заметок.
Действительно, Градов сообщил то, что вызвало во мне самый живой интерес.
— В народе у нас утвердилось поверье, — говорил он. — Когда смерть заносит косу над каким-либо человеком, то в доме останавливаются часы. Бывает, их никто не останавливает. Это происходит независимо от человека. Точно так в самом начале войны остановились старинные часы в моем доме — вон в том селе, что рядом с курганом. И случилось это сегодняшним числом, ровно в девятнадцать ноль-ноль. Замерли стрелки, хотя пружина и была заведена, в то мгновение, в которое не стало моих родных — отца и матери…
Он заглотал ком в горле, потер рукою грудь.
— Болели они или что другое? — спросил я.
— А нет, у самого дома взорвалась фашистская бомба.
— Потому, наверное, часы и остановились, — заметили.
— В этом случае могло быть так, — не сразу ответил Градов. — Конечно могло… Отца нашли придавленным обвалившейся балкой с потолка. А мать смертельно ранило осколком. Она еще была жива, даже подползла к отцу, хотела поднять ту балку, чтобы освободить его, но… У нее не хватило сил. Отец к тому ж при падении ударился виском о какой-то острый предмет. Словом, нашли их люди рядышком, еще дышали. Мать даже говорить могла, успела сказать подробности, да тут же и скончалась. Ну, а отцу никакой помощи не потребовалось, поздно было. Так-то, в девятнадцать ноль-ноль
