Какими бы ни были причины, разрыв произошел очень скоро. Через два года наша совместная жизнь почти потерпела крах. Когда Николас путешествовал – а путешествовал он нередко в поисках материала для своих книг, – он все чаще и чаще находил причины не брать меня с собой, и когда в конце концов я обнаружила, что путешествует он не один, я не удивилась, но очень обиделась и оскорбилась и – ведь я все же рыжая! – высказала все, что накипело.
Если бы я хотела удержать Николаса, мне следовало бы попридержать язык. Я не могла соперничать с ним на поле битвы, где любовь становится слабостью и против грубого и безответственного цинизма можно бороться лишь гордостью. Он побеждал легко и порой даже не понимал, как жестоко…
В 1949 году мы развелись. Ради моей мамы, столь приверженной к англиканской высокой церкви, я оставила фамилию Николаса и до сих пор ношу обручальное кольцо.
Через некоторое время я даже вернулась в Лондон к Хьюго Монтефиору, который отнесся ко мне как ангел: замучил меня работой и ни разу не упомянул о Николасе. О нем вспоминала лишь мама, которая от случая к случаю осведомлялась о нем в письмах и дважды даже поинтересовалась, не думаем ли мы воссоединиться… Примерно через год меня это стало смешить, кроме тех случаев, когда я чувствовала себя настолько измотанной и усталой, что неизменное постоянство моей мамы и прихода Тенч-Аббас казались мне невыносимыми.
Итак, в середине мая 1953 года, когда люди за несколько недель начали стекаться в Лондон на коронацию и город оказался забит таким количеством народа, что можно было задохнуться, как-то утром Хьюго Монтефиор окинул меня долгим взглядом, потом оглядел меня снова и в ту же секунду приказал мне взять отпуск на две недели.
Я позвонила в Тенч-Аббас, трубку взяла мама.
– Отпуск? – переспросила она. – В начале июня? Прекрасно, дорогая. Вы приедете к нам или Николас полагает, что здесь скучновато?
– Мама, я…
– Ну да, телевизора у нас нет, – гордо сообщила мама, – но мы можем прослушать всю церемонию по радио.
Я мельком взглянула на окна салона Монтефиора, из которых, как с трибуны, открывался вид на Риджент-стрит.
– Это было бы чудесно, – ответила я. – Но, мама, милая, ты не станешь возражать, если я ненадолго съезжу куда-нибудь еще? Куда-нибудь подальше от всего… ну, понимаешь, где только горы, вода и птицы. Я подумывала об Озерном крае.
– Это недалеко, – с готовностью согласилась мама. – Скай.
Зная свою маму, я на секунду подумала, что она советует небеса[2] как наиболее подходящее место отдыха. Но потом она добавила:
– Твой отец говорил о нем на пикнике у Данхиллов. Понимаешь, целый день шел дождь, и пришлось сидеть в доме – ты же знаешь, дорогая, какой всегда идет дождь на пикниках у Данхиллов? Это так похоже на Мэйзи Данхилл. Однажды они были там две недели, так дождь шел каждый день!
– А… – осенило меня. – Скай.
– И там нет телевизора, – заключила мама.
– Да, как раз то, что мне необходимо, – серьезно согласилась я. – А миссис Д. дала тебе адрес?
– Гудки, – заволновалась мама. – Не может быть, чтобы мы говорили уже три минуты, они же знают, как меня расстраивают эти гудки. Так о чем мы… Ах да, Данхиллы… Знаешь, дорогая, они купили новый автомобиль, огромнейший, называется то ли «шакал», то ли «егерь», то ли как-то там еще и…
– «Ягуар», мама. Ты хотела дать мне адрес гостиницы, где останавливались Данхиллы.
– Ах да. Знаешь, полковник Данхилл никогда не ездит больше тридцати пяти миль в час, и твой отец говорит… Что, дорогой?
Я услышала, как папа что-то ей бормочет. Потом она продолжила:
– У твоего отца есть адрес, дорогая. Я точно не знаю, как… ага, вот он. Отель «Камас-Фхионнаридх»…
– Какой отель, мама?
– Камас… я продиктую по буквам. – Она продиктовала. – Я не уверена… не помню… но, должно быть, так. Что, дорогой?
Она снова заговорила с отцом, отвернувшись от трубки, а я с тревогой слушала гудки, из-за которых очаровательная мамина рассеянная речь каждый раз сменялась бессвязной скороговоркой.
– Твой отец говорит, что это на гэльском и произносится как «Камасунари», и он находится на краю света, так что поезжай, дорогая, и наслаждайся птицами и… э… водой… или чем ты там хочешь.
Я сидела со стиснутой в руке трубкой над рокотом Риджент-стрит. Перед моими глазами вставали холодные, далекие, мокрые от дождя горы.
– А знаешь, – медленно произнесла я, – пожалуй, я поеду.
– Значит, договорились, – успокоилась мама. – Похоже, это именно то, что тебе необходимо, дорогая. Как кстати оказался этот адрес! Словно специально.
Мне приятно думать, что мама никогда не будет в состоянии оценить всю иронию своей последней реплики.
Так и получилось, что во второй половине дня в субботу, 30 мая 1953 года я оказалась на последнем отрезке пути в Камас-Фхионнаридх на острове Скай.
Как я обнаружила, мама оказалась права, когда говорила о крае света. Последний отрезок пути предстояло проплыть на лодке. От Стратэйрда до Камас-Фхионнаридх шла по суше неровная проселочная дорога, которую единственный местный автобус преодолеть был не в состоянии. Тот же автобус довез меня до Элгола на восточном берегу озера Лох-Скавайг и вывалил кое-как меня и мой багаж на берег.
Вскоре лодочник чуть вежливее запихал меня в лодку и двинулся в путь со мной, моими чемоданами и еще одним пассажиром по сверкающему морскому заливу к бухте Камасунари.
Более спокойного места я еще не встречала. Морской залив – часть Атлантического океана – был огромным, и среди напоминавших полумесяц гор он покоился словно в люльке. У одного конца полумесяца находилась рыбацкая деревня Элгол, примыкавшая к вересковым холмам; у другого отвесно к морю возвышалась зубчатая стена гор, фиолетовых на фоне освещенного закатом неба. Горы Куллин, исполины острова Туманов.
И в окружении гор переливалась спокойная вода, наподобие сияющего щита, в котором отражались синева и золото великолепных гор и неба. Тонкая мерцающая линия, блестящая как клинок, дрожала между миром реальности и миром воды.
Лодка медленно продвигалась вперед вдоль берега залива, сонно мурлыкал мотор. Вода шепталась и мягко плескалась о борт. Соленая зыбь качала и кружила черные, красно-розовые и оливково-зеленые водоросли, запах моря был резким и возбуждающим. Мимо скользил берег. Рядом с нами на каменистых и покрытых вереском выступах проплывали кудрявые березы, лодка разрезала шелковую воду, переливавшуюся цветами меди и индиго.
Наконец впереди, посередине полумесяца гор, появился изгиб бухты. Прорезая холмы, тянулась к берегу зеленая долина. Насколько мне было известно, выше долины находилось озеро – там, где теснились горы и питали водой глубокую и узкую чашу. Из озера брала начало река, мне был виден ее блеск. Белое здание, еле различимое на расстоянии, стояло в дымке берез, от которых шли, разветвляясь, навстречу морю мерцающие отмели.
Лодка толчками продвигалась вперед. Теперь мне был виден дым, тянувшийся из труб гостиницы, – словно тонкий рисунок карандашом на фоне темной синевы гор. Как только солнце скользнуло ниже, блеск воды померк и гигантская тень Куллина перешагнула маленькую долину. А одна гордая скала, пробиваясь сквозь солнечный свет, отбросила диагональную тень, закрыв полбухты.
– Гарсвен, – сказал пассажир возле моего локтя.
Я подскочила. Я была настолько поглощена открывшимся зрелищем, что меня охватило сильное чувство одиночества, вызванное величием гор, и я забыла, что я здесь не одна.
– Прошу прощения?
Он улыбнулся.
Я увидела, что это человек лет тридцати, приятной наружности, с необычными темно-золотистыми волосами и синими глазами. Он был высоким и худым, но казался сильным и крепким, и у него было загорелое лицо, как у человека, который большую часть времени проводит на воздухе.
На нем было старомодное длинное пальто, из-под которого виднелся когда-то очень хороший костюм из твида.
– Вы, очевидно, здесь впервые, – заключил он.
– Да. Здесь так… впечатляюще, вы согласны?
Он засмеялся:
– Бесспорно. Я знаю эти края как свои пять пальцев, но все равно у меня каждый раз захватывает дух при виде их.
– Их?
– Куиллин.
Он произнес это слово, по-видимому, на местном диалекте. Его взгляд был устремлен куда-то мимо меня, и я посмотрела в том же направлении.
– Гарсвен, – повторил он. – Вон та вершина, на том конце, который спускается прямо в море под совершенно немыслимым углом. – Он протянул руку над моим плечом, показывая на гору. – А там Сгурр-нан-Эаг; а та, закрывающая солнце, – Острый пик, Сгурр-Биорах.
– Вы хотите сказать, Сгурр-Аласдаир, – неожиданно вмешался лодочник.
Это был крепкий уроженец Ская с темным квадратным лицом и мелодичным голосом островитянина. Он небрежно правил лодкой и время от времени сплевывал в подветренную сторону.
