Утром он долго не мог понять, где находится. Вечеринку он помнил, и как все расходились, помнил, и как Лена Кононова усиленно намекала, что неплохо бы ему ее проводить, тоже помнил. И как пошел короткой дорогой – тоже помнил, но про драку и про девушку вспомнил, только провалявшись минут десять с закрытыми глазами. Вспомнив, сразу вскочил, в голове все загудело, пришлось снова сесть.
– Ау! – осторожно позвал он, стараясь вспомнить, говорила ли она, как ее зовут.
Ответа не было. В квартире было тихо, очень тихо. Он снова встал, на сей раз медленно и осторожно, держась за диванную спинку. Огляделся. Книги, много книг, очень много книг. Книжные полки от пола до потолка, от стены до двери, и над дверью, и на другой стене. Пианино.
Диван. Большое удобное кресло. Маленький низкий столик, на нем красный телефон. Он подтащил себя к телефону, посмотрел на большие часы-маятник в коридоре напротив двери – десять утра. Он набрал номер поликлиники, попросил мать.
– Мам, это я.
– Я все знаю, – трагическим голосом сказала она. – Виктор мне все рассказал.
«Вот трепло», – подумал он, а потом удивился, откуда Витька знает.
– Ты не ночевал у него, ты ночевал у Лены Кононовой.
От изумления он не нашелся что возразить.
– Ты должен понимать, Сергей, что такое поведение прежде всего безответственно, кроме того… – начала мать.
– Мама, ничего не было, абсолютно ничего, – перебил он, решив, что так будет проще всего.
– Правда? – по-детски переспросила она. – Правда-правда?
Это была их старая детская игра, нельзя было врать, отвечая на вопрос «правда-правда?». Можно было промолчать, но врать было нельзя.
– Правда-правда, – успокоил он мать.
– Ну слава богу, – обрадованно сказала она, – а то я тут даже всплакнула. А где ты сейчас?
– Дома, – соврал он. – Я в школу не пошел.
К школе мать относилась спокойно, верила, что ему самому виднее, как, когда и чему он должен учиться. Поэтому, объяснив про суп и котлеты, быстренько попрощалась, у нее был прием.
Он вышел в коридор, отыскал ванную, поглядел на себя в зеркало. Левая сторона лица была какого-то тусклого селедочного цвета, левая бровь закрыта аккуратной повязкой, а нижняя губа рассечена ровно посередине, что делало его похожим на зайца. Придется сочинять для матери историю, в просто «упал» она не поверит. Захотелось пить. Он пошел на кухню. На столе стоял термос и что-то еще, накрытое белой салфеткой. Рядом лежал лист бумаги.
«В термосе кофе. – Почерк был мелкий, но ровный, красивый. – Если вы предпочитаете чай, в чайнике свежая заварка. Уходя, захлопните дверь. Спасибо. Ника».
Ника, вот как ее звали, Ника. Почему-то ему было приятно, что она не оказалась еще одной Леной, Мариной или Наташей. Он приподнял салфетку. Хлеб, сыр, колбаса, огурец, редиска. Все тонко нарезано, красиво разложено. Варенье в вазочке, кусочек масла в крохотной масленке. Чашка и блюдце тонкого, почти прозрачного фарфора. У матери тоже был такой сервиз, дед привез из Германии. Только мать его трогать не разрешала, он просто стоял в серванте.
– Для чего ты его бережешь? – спросил он ее как-то.
– Для твоего приданого, – отшутилась она.
Это было не по правилам, вопрос был задан всерьез, он поднял бровь.
– Не знаю, – погрустнев, сказала мать. – Для лучшей жизни, наверно. – И помолчав, добавила совсем уже грустно: – Если она когда-нибудь настанет.
А тут никто лучшей жизни не ждал, чашка и блюдце стояли на столе, и еще одна такая же чашка и блюдце – видимо, ее, Ники – стояли в сушилке. Есть хотелось, но было как-то неловко. Кто он ей, почему она должна его кормить? И вообще, почему она ему так доверяет? А если он ее обворует? Или устроит поджог? Или откажется уходить и будет здесь жить? Прогнав эти дурацкие мысли, Сергей сел за стол, сделал бутерброд, налил себе кофе. Интересно, где она? Она была ненамного старше его, студентка, наверное. И почему она живет одна?
Кофе был очень крепкий, очень ароматный, настоящий. Все вокруг было какое-то настоящее, Сергей не знал, как по-другому выразить свое ощущение. Настоящими были блюдца и чашки, огромные старинные часы в коридоре, пушистый ковер на полу, картины на стенах. Тусклые книжные переплеты тоже были настоящими, эти книги были явно читаны, и не раз. У каждой вещи было свое, давно определенное, место. Ничего не валялось на полу, не висело на спинке кресла, не было свалено в кучу на столе. Стесняясь своего любопытства, он все же приоткрыл дверь в углу комнаты – за дверью была спальня: большая двуспальная кровать, аккуратно застеленная, зеркало в старинной раме, шкаф на резных ножках.
Кровать двуспальная, но зубная щетка в ванной была одна, и полотенце одно. Второе, явно для него, было аккуратно сложено на стуле рядом с раковиной. В прихожей на вешалке рядом с его курткой висел женский плащ, и больше ничего. На полке для обуви стояли пушистые тапочки, кеды и туфли на высоком каблуке. Так все-таки одна или не одна?
Он вдруг рассердился на себя: что это за детективные игры. Он попал из-за нее в историю, она ему помогла – и все, и спасибо, и с товарищеским приветом. Напялив куртку, он открыл дверь, но передумал, снял куртку, вернулся на кухню, накрыл остатки еды салфеткой, убрал в холодильник. Вымыл чашку и блюдце, поставил на сушилку. Снял с холодильника ручку, висящую на магните, и внизу, под ее подписью, вывел: «Спасибо за все, Сергей». Подумав, добавил: «P.S. Кофе очень вкусный», взял куртку и вышел, хлопнув дверью и на всякий случай подергав за ручку.
3
Домой идти не хотелось, но и шляться по городу в таком виде не стоило. Витька и Андрей были еще в школе, Максим в техникуме. Подумав, он решил сходить в кино, в темноте никто ничего не заметит, и «Блеф» – отличный фильм, он видел его уже два раза и вполне был готов посмотреть в третий. Дойдя до кинотеатра, он передумал. Лучше сходить в библиотеку, проверить, не подошла ли его очередь на Филиппа Дика. Но и в библиотеку он не пошел, хотя почти добрался до нее. Чтоб хоть чем-то себя занять, он отправился в «Снежинку» и купил мороженого. Мороженое было очень холодное и жесткое, жевать было больно, но он упрямо ковырял в вазочке ложечкой. Что-то с ним случилось, а что – он не мог понять.
Посмотрев на часы и увидев, что школа кончилась, он отправился к Витьке, но представил, как тот будет расспрашивать, как будет ржать, как будет намекать на то, чего не было и быть не могло, и повернул домой. Дома он завалился на свой диванчик с любимым томиком Стругацких в руках (он выменял его на книжном рынке на трехтомник Конан Дойля, мать до сих пор не могла ему простить, но сам Сергей нисколько не жалел). Но и Стругацкие не помогли, ничем сегодня не мог он себя занять. Бросив Стругацких, он улегся на спину, закрыл глаза и сразу увидел ее, ощутил прикосновение маленькой крепкой руки, почувствовал весенний запах.
Разбудила его мать, вернувшаяся с работы. Сочинить ничего он не успел, пришлось рассказать правду, точнее, почти правду, девушку он превратил в старушку, решив, что так будет лучше для всех. Мать ахала и охала, осмотрела его профессиональным взглядом, поменяла повязку, протерла рассеченную бровь какой-то щипучей гадостью, сказала, что повязка была наложена очень умело, наверно, бабушка была медсестрой. Он улыбнулся про себя, но тут же ему стало не до улыбок, поскольку мать решила, что они вместе должны сходить и старушку поблагодарить. Он сказал, что сходит сам в воскресенье, что в семнадцать лет его не надо водить за ручку и что, если матери недостаточно передать благодарность через него, она вполне может написать благодарственное письмо. Письмо мать писать не стала, но в воскресенье погладила ему рубашку и выдала денег на букет цветов. Он вышел на улицу вполне довольный лишней пятеркой в кармане и свободой от обычной воскресной суеты. Опухоль с лица спала, губа почти совсем зажила, и вместо повязки мать приклеила ему на бровь круглый кусочек пластыря, так что вид у него был вполне приличный. Три дня он не вылезал из дома и теперь просто шел куда глаза глядят и ноги несут. Ноги вынесли его к метро, к бабушкам, торгующим подснежниками, и южным людям, торгующим розами и тюльпанами. Немного этому удивившись, он купил три розы и, сказав себе, что в воскресенье ее наверняка не будет дома или она будет не одна, так что он просто отдаст цветы, еще раз поблагодарит и уйдет, направился к знакомому двору-колодцу.
Прогулявшись по двору туда-сюда раза три и заметив, что старушка в окне на первом этаже крайне недоброжелательно на него поглядывает, он решился, взбежал по лестнице и позвонил. Она была дома, и одна.
– Здравствуйте, Сергей, – нисколько не удивившись, сказала она, – проходите, пожалуйста.
