Он вошел, молча протянул ей розы, она взяла, понюхала, сказала обрадованно:
– Пахнут! – и пояснила: – Зимние цветы тепличные, они обычно не пахнут.
Поставила цветы в тяжелую вазу темного стекла, спросила:
– Хотите чаю или кофе?
Он кивнул, прошел вслед за ней на кухню, она жестом указала на знакомый стул у окна, поставила чайник на огонь, села напротив него, уткнулась подбородком в сложенные чашечкой руки и велела:
– Рассказывайте.
– Что рассказывать? – спросил он.
– О себе, конечно. Чем вы занимаетесь, что любите, как живете.
– Я в школе учусь, в десятом классе, – хрипло сказал он, решив начать с самого неприятного. Пусть теперь посмеется над юнцом зеленым. Она не смеялась, смотрела на него с тем же спокойным доброжелательством.
– Еще три месяца – и все?
Он кивнул.
– А потом что?
Это был очень трудный вопрос. Мать уговаривала его идти на медицинский: потомственный врач, третье поколение. Витька тащил в технологический, Максим – в техникум, кратчайший путь к независимости. Но он искал не престижное занятие и не надежный заработок, ему хотелось не профессию себе найти – дело.
Материны подруги, собираясь у них дома на 8 Марта или в День медика, каждый раз считали, кому сколько осталось до пенсии. И завидовали тем, кто работал в тубдиспансере и на пенсию мог выйти по вредности, на пять лет раньше. Он не хотел так жить и как-то заявил об этом матери.
– Ты сначала поработай, походи по вызовам двадцать лет в любую погоду, а потом суди, – сдвинув брови, сказала мать.
Наверное, она была права, но он все равно так жить не хотел. А как он хотел жить, он не знал.
Точнее, он знал, но это была мечта, теоретически возможная, но практически неосуществимая, как мечта о кругосветном путешествии.
– Не знаю, – ответил он, чувствуя, что пауза затянулась.
Она не удивилась, посмотрела сочувственно, сказала:
– Мне тоже непросто было решить.
Он посмотрел вопросительно, она пояснила:
– Я учусь в институте культуры, на библиотечном. – И добавила, отвечая на незаданный вопрос: – На втором курсе.
На втором курсе. Всего на два года старше его. Он зимний, если она летняя, то и вовсе на полтора. Настроение у него стало совсем праздничным.
– А что вы такое с ними сделали? – задал он вопрос, все три дня вертевшийся у него в голове.
– С кем? – удивилась она.
– С парнями этими, тогда во дворе.
Она сдвинула брови, вспоминая. Вспомнила, улыбнулась, вышла с кухни и тотчас вернулась, протянула ему черный лаковый чехол, видимо, деревянный, разукрашенный золотым узором. К чехлу был привязан желтый шнурок.
Он взял чехольчик, взвесил на ладони, открыл и ахнул: никакой это был не чехольчик, а кинжал, миниатюрный кинжал в ножнах, очень легкий, очень острый, а то, что он принял за узоры на чехле, было японскими надписями, иероглифами.
– Это кайкэн, – сказала она, улыбнувшись его восторгу, – мне папа привез из Японии. Последнее средство защиты японской женщины.
– Это как? – не понял Сергей.
– Если кайкэн не помог благородной японке избежать насилия, она должна была сделать дзигай, чтобы избавить свой род от позора. И, забрав у него кинжал, показала как: молниеносное движение так близко к собственному горлу, что Сергей испугался.
– Я всегда его ношу с собой. Если натренироваться, его можно доставать очень быстро.
– И вы бы его применили? – глядя на нее, спросил он с сомнением.
– Если не будет другого выхода, – пожала плечами она.
Чайник засвистел, закипая.
– А милиция? – спросил он. – Куда милиция делась?
– Никакой милиции не было, – сказала она, – это я свистела. Я и свисток всегда ношу с собой. И, видя его удивление, пояснила: – Я часто возвращаюсь поздно вечером, иногда бывают неприятные встречи.
Она сняла чайник с плиты, достала заварку, печенье, лимон, накрыла стол. Все у нее получалось быстро и красиво, но при этом как-то старомодно, что ли. И это ее «вы» было старомодным, и очень правильная речь была старомодной, и чай с лимоном, которым она его угощала. Но ему и старомодность эта нравилась, ему все в ней нравилось.
Она разлила чай, подвинула ему чашку, спохватившись, спросила:
– Может, вы кофе хотите? – И уточнила, улыбнувшись: – Вкусный кофе.
– Сначала чай, потом кофе, – поражаясь собственной наглости, сказал он. И добавил, испугавшись, что сейчас она его выставит: – Если можно, конечно.
Она покачала головой:
– Нельзя. Чай и кофе нельзя смешивать, у них разная цель.
– Какая цель у чая? – фыркнул Сергей.
– Достижение внутренней гармонии, чистоты и спокойствия, – серьезно ответила она.
– Вот я сейчас выпил чашку, – сказал он, ставя пустую чашку на стол, – но что-то ни спокойствия, ни гармонии не достиг.
– Это потому, что вы ее выпили второпях, невнимательно, – по-прежнему серьезно, не принимая его насмешки, объяснила она.
– Тогда я хочу еще раз попробовать, – сказал он, радуясь поводу побыть с ней еще немного.
Она налила ему еще одну чашку. На сей раз пили молча, улыбаясь друг другу поверх тонких белых чашек с красивым синим рисунком. В перерывах между глотками она осторожно ставила чашку на блюдце, и маленькая ее рука лежала на столе так близко к нему, что, если бы захотел, он мог бы накрыть ее своей ладонью.
Он не был особо успешен с девушками, не потому, что стеснялся, или был некрасив, или невысок ростом – с внешностью как раз все было в порядке. Просто он никогда не знал, что с ними делать, о чем с ними говорить.
– С девушками не разговаривать надо, – снисходительно поучал его Витька, – их надо брать, приступом.
Каждая очередная Витькина дама сердца знакомила его со своими подружками. Они ходили в кино, на последний ряд, в темноте Сергей обнимал девушку за плечи. Некоторые сбрасывали его руку с плеча, он не настаивал. Другие размякали под его рукой, как масло, и ему становилось скучно. Лена Кононова как-то пригласила его в «Снежинку». Напрямую отказать он постеснялся и пошел. Они простояли пятнадцать минут в очереди и просидели час в набитом битком кафе, дружно обругали химичку, похвалили физика и замолчали, не зная, о чем еще говорить. Он все время украдкой поглядывал на часы, она все время смотрела на него, неплохая совсем девчонка, Лена Кононова, но разговаривать с ней не хотелось, а молчать с ней было скучно.
А сейчас он пил чай, третью уже чашку, молчал и был умиротворен и спокоен, как давно уже не был.
«Достиг гармонии», – подумал он про себя и улыбнулся. Теперь надо было найти предлог для следующего визита.
– Вы не могли бы мне помочь, – попросила она.
Сергей с готовностью вскочил.
– Мне нужно принести несколько тяжелых вещей из кладовки, – сказала она, – это внизу, в подвале.
Они спустились на первый этаж, здоровенным ржавым ключом открыли висячий замок, пробрались узким коридором в самый конец, к двери с большой синей цифрой девять, освещая себе дорогу черным плоским фонариком, очень мощным.
– Тоже от папы, – сказала она, заметив, как Сергей его разглядывает. – Подержите.
Открыв дверь, она вошла внутрь, он остался снаружи, внутри было место только для одного человека. Посветив фонариком по полкам, она протянула ему трехлитровую банку, потом еще одну. Банки стояли рядами: соленья, варенья, компоты.
– Это вы все сами? – спросил он в удивлении.
– Ну что вы, конечно нет, это еще от бабушки осталось, она умерла прошлым летом.
Он промолчал, не зная, что сказать. Она набрала корзинку картошки из большого ящика под полками, вышла, закрыла дверь. Тем же коридором они пошли назад, она – с корзинкой картошки, он – с тремя банками.
«Как муж с женой», – подумал он и покраснел горячо, до пота, радуясь, что в подвале темно и она идет впереди.
Когда они вернулись в квартиру, часы пробили два, пора было уходить, он уже провел у нее полных три часа. Она копошилась на кухне, он медлил в дверях.
– Я пойду, пожалуй, – сказал он наконец, так и не придумав никакого предлога ни чтобы остаться, ни чтобы прийти еще раз.
Она обернулась, поглядела на него внимательно, сказала:
– Приходите еще, если вам захочется, с вами приятно молчать, это редкое качество.
– Когда? – хрипло спросил он, не веря своему счастью.
– Завтра я буду занята, приходите во вторник.
В подъезде он чуть не сбил с ног старуху-соседку, ту самую, что злобно смотрела на него из окна.
– Глаз нету, что ли, – прошипела она.
– Простите, бабушка, – сказал он. – Извините, виноват, раскаиваюсь от всей души. Хотите, я вам что-нибудь хорошее сделаю? Хотите, я вам ковер выбью?
– Чокнутый, – неуверенно пробормотала бабка, – умалишенный.
Он пожал старушке руку и выскочил на улицу.
4
Конечно он пришел во вторник, и в четверг, и в субботу. Через две недели они перешли на ты. Через месяц он уже не мог представить своей жизни без этих встреч. Через два месяца она знала о нем почти все, а он о ней – почти ничего. То есть знал он, конечно, много: что матери у нее не было, что отец был дипломатом и со своей второй женой жил в Японии, что она тоже жила с отцом в Японии до девятого класса, а потом жила с бабушкой, что бабушка умерла от инфаркта прошлым летом. Он знал, какая еда ей нравится, а какая нет, какая книга у нее самая любимая и по каким улицам она ходит в институт. Но не это он хотел знать. Она не была скрытной, не была даже молчаливой, с удовольствием обсуждала с ним книги, фильмы, рок-группы. Но о себе говорить не любила, ей просто было неинтересно говорить о себе.
