1925
Дождь
Владимиру Свешников
Вздувался тент, как полосатый парус.Из церкви выходил сонливый люд,Невесть почто входил вдруг ветер в яростьИ затихал. Он самодур и плут.
Вокруг же нас, как в неземном саду,Раскачивались лавры в круглых кадках,И громко, но необъяснимо сладкоПел граммофон, как бы Орфей в аду.
«Мой бедный друг, живи на четверть жизни.Достаточно и четверти надежд.За преступленье четверть укоризныИ четверть страха пред закрытьем вежд.
Я так хочу, я произвольно счастлив,Я произвольно черный свет во мгле,Отказываюсь от всякого участьяОтказываюсь жить на сей земле».
Уже был вечер в глубине трактира,Где чахли мы, подобные цветам.Лучи всходили на вершину мираИ улыбаясь умирали там.
По временам, казалось, дождь проходит.Не помню, кто из нас безмолвно всталИ долго слушал, как звонок у входаВ кинематограф первый стрекотал.
1925–1929
Сентиментальная демонология
Михаилу Ларионову
Снижался день, он бесконечно чах,И перст дождя вертел прозрачный глобус.Бог звал меня, но я не отвечал.Стеснялись мы и проклинали робость.
Раскланялись. Расстались. А раз так,Я в клуб иду: чертей ищи где карты.Нашел, знакомлюсь чопорно, простак,А он в ответ: Я знаю Вас от парты.
Вы помните, когда в холодный деньХодили вы за городом на лыжах,Рассказывал какую дребеденьЯ, гувернер курчавый из Парижа.
Когда ж в трамвай садились вы во сне,Прижав к груди тетрадь без промокашки,Кондуктор, я не требовал билет,Злорадствуя под синею фуражкой.
Когда же в парке, с девою один,Молчали вы и медленно краснели,Садился рядом щуплый господинВ застегнутой чиновничьей шинели.
Иль в мертвый час, когда ни пьян, ни трезв,Сквозь холод утра едет полуночник,К вам с грохотом летел наперерезС невозмутимым седоком извозчик.
Иль в бесконечной улице, где стукШагов барахтался на вилке лунной,Я шел навстречу тихо, как в лесу,И рядом шел и шел кругом бесшумно.
И в миг, когда катящийся вагонВдруг ускорял перед лицом движенье,С любимой рядом сквозь стекло оконЛицо без всякого глядело выраженья.
Лицом к лицу и вновь к лицу лицом,До самой смерти и до смерти самой.Подлец встречается повсюду с подлецомВ халат одетым или даже дамой.
Пока на грудь, и холодно и душно,Не ляжет смерть, как женщинаВ пальто, И не раздавит розовым автоШофер-архангел гада равнодушно.
Ангелы Ада
Алексею Арапову
Мне все равно, я вам скажу: я счастлив.Вздыхает ветер надо мной; подлец.И солнце безо всякого участьяОбильно поливает светом лес.
Киты играют с кораблями в прятки.А в глубине таится змей морской.Трамваи на гору взлетают без оглядкиИ дверь стучит, как мертвецы доской.
А дни идут как бубны арестантов,Туда где кладбище трефовое лежит.Сидят цари как толстые педантыВалеты держат палки и ножи.
А дамы: как красивы эти дамы,Одна с платком, соседняя с цветком,А третья с яблоком протянутым Адаму,Застрявшим в глотке — нашим кадыком
Они шурша приходят в дом колоды,Они кивают с веера в руке.Они приносят роковые модыОбман и яд в оранжевом чулке.
Шумят билетов шелковые юбки —И золото звенит как поцелуй.Во мгле горят сигары, очи, трубки.Вдруг выстрел! как танцмейстер на балу.
Стул опрокинут. Черви уползают,Преступник схвачен в ореоле пик,А банкомет под лампой продолжаетСдавать на мир зеленый цвет и пыль.
1926
Борьба со сном
Ан по небу летает короваИ собачки на крылышках легких.Мы явились в половине второгоИ вздохнули всей емкостью легких.
Ой, как велосипедисты, быстроПод окном пробегают дни —Лишь мы оба, что знаки регистраБдим случайности во вне одни.
Понижаясь и повышаясьПальцы нот шевелятся достать нас: о крючья!Ты скрипичная выше, рогатка кривая,Ниже я круглый басовый ключ.
Ноты разны, как ноты разны государств,Но судьба утомилась сидеть за роялью.Вот тетрадка захлопнулась: бац! без вреда.В темноте мы заснули в ночи борсальной.
Электрической лампы полуночное солнцеЛишь скользит вдоль страницы, белесой как снег.Вижу сон: мы пюпитр покинули, сон!Мы оделись как люди. Вот мы вышли. Нас нет.
Только пара шагов меж скрипичным и басовым,Но линейка бежит в ресторан, Ан стена.Что ж, как дачны соседи, поболтаем через изгородь, ба!Недоступны и близки на ощупь как истина.
Подражание Жуковскому
Обнаженная дева приходит и тонет,Невозможное древо вздыхает в хитоне.
Он сошел в голубую долину стаканаОгнедышащий поезд, под ледник и канул.
Синий мир водяной неопасно ползет,Тихий вол ледяной удила не грызет.
Безвозмездно летает опаснейший сон.Восхищен, фиолетов и сладостен он.
Подходи, приходи, неестественный врагБезвозвратный и сонный товарищ мой рак.
Раздавайся далекий, но явственный шум,Под который нежнейший медведь я пляшу.
Отступает поспешно большая стенаИ подобно змее уползает она.
Но сей мир все ж, как палец в огромном кольцеИль как круглая шляпа на подлеце.
Иль как дева что медленно входит и тонет,Там где дерево горько вздыхает в хитоне.
Весна в аду
Георгу фон Гуку
Это было в тот вечер, в тот вечер.Дома закипали как чайники.Из окон рвалось клокотанье любви.И «любовь не картошка»И «твои обнаженные плечи»Кружились в паническом вальсе,Летали и пели как львы.Но вот грохнул подъезд и залаял звонок.Весна подымалась по лестнице молча.И каждый вдруг вспомнил что он одинок.Кричал, одинок! задыхаясь от желчи.И в пении ночи и в реве утра,В глухом клокотании вечера в парке,Вставали умершие годы с одраИ одр несли как почтовые марки.Качалась, как море асфальта, река.Взлетали и падали лодки моторов,Акулы трамваев завидев врагаПускали фонтаны в ноздрю коридоров.И было не страшно поднявшись на гребеньНестись без оглядки на волнах толпыИ чувствовать гибель в малиновом небеИ сладкую слабость и слабости пыл.В тот вечер, в тот вечер описанный в книгахНам было не страшно галдеть на ветру.Строенья склонялись и полные краковВалились, как свежеподкошенный трупИ полные счастья, хотя без науки.Бил крыльями воздух в молочном окнеТуда, где простерши бессмертные рукиКружилась весна как танцор на огне.
Дон-Кихот
Сергею Шаршуну
Надо мечтать! Восхищаться надо!Надо сдаваться! Не надо жить!Потому что блестит на луне колоннада,Поют африканцы и пропеллер жужжит.
Подлетает к подъезду одер Дон-КихотаИ надушенный Санчо на красном осле.И в ночи возникает, как стих, как икота:Беспредметные скачки, парад и балет
Аплодируют руки оборванных мельницИ торговки кричат голосами Мадонн,И над крышами банков гарцует бездельник,Пляшет вежливый Фауст, святой Купидон.
И опять на сутулом горбу лошадиномВ лунной опере ночи он плачет, он спит.А ко спящему тянутся руки Ундины,Льются сине-сиреневых пальцев снопы.
На воздушных качелях, на реях, на ниткахПоднимается всадник, толстяк и лошак,И бесстыдные сыплются с неба открытки(А поэты кривятся во сне натощак).
Но чернильным ножом, косарем лиловатым,Острый облак луне отрубает персты.И сорвавшись, как клочья отравленной ватыСкоморохи валятся через ложный пустырь.
И с размаху о лед ударяют копыта.Останавливаются клячи дрожа.Спит сиреневый полюс, волшебник открытый,Лед бессмертный, блестящий как белый пиджак.
В отвратительной неге прозрачные скалыФиолетово тают под ложным лучом,А во льду спят замерзшие девы акулы,Шелковисто сияя покатым плечом.
И остряк путешественник, в позе не гибкой,С неподвижным секстантом в руке голубой,Сузив мертвый зрачок, смотрит в небо с улыбкойБудто Северный Крест он увидел впервой.
И на белом снегу, как на мягком диване,Лег герой приключений, расселся денщик,И казалось ему, что он в мраморной ваннеА кругом орхидеи и Африки шик.
А над спящим все небо гудело и выло,Загорались огни, полз прожектора сноп,Там летел дирижабль, чье блестящее рылоРавнодушно вертел чисто выбритый сноб.
И смотрели прекрасные дамы сквозь окнаКак бежит по равнине овальная тень,Хохотали моторы, грохотали монокли,И вставал над пустыней промышленный день.
1926
