Колокольцев действительно был худой: узкоплечий, узколицый. Он был радиоинженером, работал во Фрязине, в «ящике». Еще он был райдером, его хорошо знали в Терсколе, Вербье и Гульмарге.
Внешняя сторона МКАД стояла, Худой кое-как пробрался правым рядом с Ленинградки до Пятницкого шоссе, но теперь ему преграждал съезд синий «Бентли». Худой включил поворотник, попытался перестроиться, «Бентли» подал вперед и не пустил. Худой посигналил, показал рукой: будь человеком, мне на съезд. «Бентли» не шелохнулся. Худой открыл правое окно. У «Бентли» скользнуло вниз тонированное стекло, колко глянул средних лет мужик с жестким лицом и седым ежиком.
— Тут такое дело, — громко сказал Худой, подавшись к окну. — С этой машиной уже ничего никому не надо доказывать. Уже можно уступать и пропускать.
Мужик шевельнул бровью, скупо усмехнулся, поднял стекло и пропустил Худого на съезд.
* * *
В ритуальном зале крематория постамент обступили Никон, Бравик, Милютин с женой Юлей, Гена, Владик, Рита, Ольга с родителями. Никон огляделся, узнал Петю Приза из «Большого города», Скальского из «Монитора», Штейнберга из Минпечати. Наособь от остальных стояли пятеро мужчин и две женщины с гвоздиками. Гена шепнул Бравику, что это одноклассники. Было еще человек десять с курса и три приятеля Гариваса по шхельдинскому альплагерю. Никон вдруг понял, что в зале нет Шевелева.
«Черт, — подумал он, — мы ж не позвонили… Все, он не простит».
Полированный гроб был закрыт крышкой, так решил Никон.
«Гроб пусть будет закрыт, — сказал он накануне похоронному агенту. — Там ожоги, гематомы, нос сломан, это никаким гримом не замазать».
«Какой гроб будете заказывать? — спросил агент. — Я так понимаю, что сырую сосну с кумачовой обивкой вы не захотите». Он оказался славным человеком, этот агент, и читал «Время и мир»; когда услышал фамилию покойного, потрясенно ткнул кулаком в лоб.
Строгая крематорская дама скорбно заговорила:
— Друзья, сегодня мы прощаемся с Владимиром Петровичем Гаривасом. Трагедия вырвала из жизни яркого и талантливого человека. Владимир Петрович получил врачебное образование, но оставил медицину и стал высокопрофессиональным журналистом. Он создал и возглавил общественно-политический журнал «Время и мир» и в течение семнадцати лет бессменно был его главным редактором. Профессиональная деятельность Владимира Гариваса была отмечена признанием коллег и читателей…
— Зачем все это? — угрюмо сказал Никон.
— Потерпи, это ненадолго, — не оборачиваясь, ответил Бравик.
Никон мягко отстранил Бравика и прошел к постаменту.
— Вы извините, пожалуйста, — сказал он даме. — Разрешите.
Дама растерянно отошла, Никон помолчал, потом сказал:
— Спасибо всем, что приехали. Поминки будут у Сергеевых. Проходите, пожалуйста, прощайтесь.
Он шагнул к гробу и ладонью неловко огладил крышку.
* * *
На кухне Сергеевых Марина и Юля Милютина резали буженину и сыр. Из комнаты слышались голоса, шум передвигаемых стульев. Гена с Никоном курили у окна.
— Где Бравик с Лободой? — спросил Никон.
— Скоро подъедут. Им на работу надо было. К шести будут.
— Мне в какой-то момент показалось, что Ольга не поедет.
— Почему?
— Ну, так… Сразу пошла к машине, ни с кем не попрощалась.
— Да, она не хотела. Ее Маринка уговорила.
— Ольге сейчас хуже, чем нам.
— Поди разбери, кому сейчас хуже.
— Ты прикинь: мыто все вместе. А она одна.
— Вот раз так, то будь с ней потеплее.
— Да, конечно…
Никон бросил окурок в окно.
— Чего мусоришь? — недовольно сказал Гена. — Пепельницы нет?
— Они когда разводились — я ж крайний был.
— Там все крайние были.
— Вы про что? — спросила Марина и подала Юле две плошки с маринованными белыми грибами.
— Это они про Вовкин развод, — сказала Юля и понесла грибы в комнату.
— И Вовка был кругом виноват, и мы тоже, одна Ольга в белой кисее, — сказал Никон.
— Иди налей ей, — сказала Марина.
— Я? — Никон моргнул. — А чего налить?
— Кефиру, — сказала Марина. — Иди, посиди с ней. Просто посиди, поговори.
— Понял, ага… А про что говорить?
— Про Витьку, про машину. Там что-то не так с подвеской. Иди, поговори с ней. Ты же все знаешь про машины.
Никон взял со стола две рюмки, исчезнувшие в его лапище, как наперстки, и вышел.
— Чего вы вдруг про развод вспомнили? — спросила Марина.
— Это Никон вспомнил. — Гена погасил окурок под краном и бросил в мусорное ведро. — Ты ж помнишь, как Ольга себя вела. Позаписывала, блин, нас всех во враги.
Марина посмотрела на часы и сказала:
— Где Лобода? Я ему сказала, чтоб он бородинского купил.
— Звонил минут десять назад. Подхватил Бравика, сейчас стоит в пробке на Люсиновской.
— Это он с гаишниками говорил?
— Да.
— Господи, странно все это… Вовка очень аккуратно водил. Он прекрасно водил, несуетливо, он двадцать лет за рулем. Как же это могло случиться?
— Бьются не только неумехи. Всякое бывает, сама знаешь.
— Ничего я такого не знаю, — сказала Марина.
«Рыло, — подумал Гена, — то самое рыло… Вот оно, всунулось».
Шесть лет назад, на поминках по Тоне Кравцовой, Гаривас до остекленения напился. Он напивался редко, до последнего обманчиво сохранял безукоризненную дикцию. Только близкие друзья знали: если у Вовы пошли красными пятнами шея и лицо и каждое утверждение он, сводя брови, подкрепляет низким кивком — значит, не надо уже ни чая, ни такси, а надо застелить раскладушку или кухонный диван. На поминках по Тоне Гаривас сказал Гене: «Беда не предупреждает: мол, буду завтра, в половине восьмого, подстели соломки. Она, мразюка, всовывается в твою жизнь, как подлое, жестокое рыло. Еще вчера не было ничего неприятнее, чем радикулит или машина на штрафстоянке. И вдруг всовывается это рыло. А ты задыхаешься и задавленно воешь, как от пинка по яйцам».
Они пошли в комнату, там за столом сидели Милютин, Юля, Худой, Ольга, Никон, Катя, Бравик и сотрудники Гариваса — Ира Янгайкина, Вацек Романовский, Игорь Гольц. На журнальном столике стояло паспарту, в объектив насмешливо смотрел красивый человек: загорелое лицо, нос с горбинкой, черные курчавые волосы с сильной сединой. Рядом с паспарту стоял стакан водки, накрытый горбушкой. Никон глазами показал Милютину: налей. Тот свернул крышку с бутылки, разлил по рюмкам. Никон разлил на своем конце стола, осторожно встал. Он занимал пространство, в котором поместились бы двое, и всякое движение совершал бережно.
— Ну ладно… — Никон шумно вздохнул. — Лободу с Бравиком ждать не будем. Кто первый скажет?
— Ты встал, ты и говори, — сказал Милютин.
Никон послушно кивнул.
— У меня в голове не укладывается… Невозможно это принять. Совсем невозможно. Я верующим всегда завидовал, ага… У них, когда человек ушел, то это не конец. Сам-то не верю. И Вовка не верил. — Никон поднял рюмку до глаз. — За Вовку, да. За светлую его память.
Все встали, гремя стульями, Худой бедром толкнул стол, опрокинулась бутылка «Посольской», Владик ее подхватил.
— За Вовку, — сказал Гена.
— За Вову Гариваса, — тонко сказал Худой. — Земля ему пухом.
Он прикусил губу, рука с рюмкой затряслась, водка облила пальцы.
— За нашего Володю, — сказала Марина. — За его память. — Она булькнула горлом, веснушчатое лицо исказилось. — Простите… Не могу…
И тут ударил дверной звонок.
— Это Лобода с Бравиком… — Гена стал выбираться из-за стола. — Секунду, я открою. Не пейте пока.
* * *
Юля приоткрыла окно, унесла две переполненные пепельницы. В комнате были Гена, Лобода, Бравик, Милютин, Ольга и Никон. Остальные недавно ушли. Марина с Катей Никоненко сидели на кухне. Катя напилась, ее рвало в туалете, она полоскала рот и опять начинала пить водку. Никон беспокойно заглянул на кухню, Марина махнула рукой: мол, иди, пусть. Гена с Милютиным сидели на диване, смотрели старые фотографии.
— Это где? — спросил Милютин. — Ай-Даниль? Точно, Ай-Даниль…
— Ну, — сказал Гена. — Девяносто второй, сентябрь.
— Девяносто третий, — поправил Милютин. — В девяносто втором он так и не приехал. В девяносто втором, летом, он все уладил с типографией, и в сентябре вышел первый номер «Времени и мира».
— Да, девяносто третий, — сказал Никон. — Мы ему звонили каждый вечер, он все откладывал, а потом сказал, что не приедет. Я ему звонил из автомата на втором этаже, еще за «пятнашки»… А вот тот катамаран. Номер двадцать шесть. Мы его всегда брали.
— Катамаран? — сказал от окна Бравик. — Что за снимки? Крым?
— На, смотри. — Никон протянул Бравику фотографию. — Мы утром брали катамаран, уплывали за три километра от берега и там болтались до обеда. Ни купальников тебе, ни плавок. Сливались, блин, с природой абсолютно. С собой виноград брали и шампусик. Стреляли из бутылок — у кого пробка дальше улетит.
