Но дуэнде не появится, пока не почует смерть, пока не переступит ее порог, пока не уверится, что всколыхнет те наши струны, которым нет утешения и не будет.
Мыслью, звуком и пластикой дуэнде выверяет край бездны в честной схватке с художником. Ангел и муза убегают, прихватив и скрипку и метроном; дуэнде – ранит, и врачеванию этой вечно разверстой раны обязано все первозданное и непредсказуемое в творениях человека.
Дуэнде, вселяясь, дает магическую силу стиху, чтобы кропить черной водой всех, кто внемлет, ибо обретшему дуэнде легче любить и понять, да и легче увериться, что будет любим и понят, а ведь борьба за выразительность и за ее понимание порой в поэзии чревата гибелью.
Вспомним одержимую дуэнде цыганку из цыганок святую Тересу, цыганку не тем, что сумела смирить бешеного быка тремя блистательными приемами (а это было), что хотела понравиться брату Хуану де ла Мисериа и что дала пощечину папскому нунцию, но тем, что была из тех редких натур, кого дуэнде (не ангел, ангел не может напасть) пронзает копьем: он желал ей смерти, ибо она вырвала у него последнюю тайну, головокружительный переход от пяти наших чувств к единому, живому во плоти, в тумане, в море – к Любви, неподвластной времени.
Бесстрашная Тереза осталась победительницей, и напротив – Филипп Австрийский был побежден: пока он продирался сквозь теологию к музе и ангелу; дуэнде холодных огней Эскориала, где геометрия – на грани сна, вырядился музой и заточил, чтобы вечно карать, великого короля.
Я уже говорил, что дуэнде влечет бездна, разверстая рана, влечет туда, где формы плавятся в усилии, перерастающем их очертания.
В Испании (и на Востоке, где танец – религиозное действо) силе дуэнде всецело покорны тела плясуний-гадитанок, воспетых Марциалом, голоса певцов, прославленных Ювеналом; дуэнде правит и литургией корриды, этой подлинно религиозной драмой, где так же, как и в мессе, благословляют и приносят жертвы.
Вся мощь античного демона влилась в это свидетельство культуры и чуткости нашего народа, в это безупречное празднество, возносящее человека к вершинам его ярости, гнева и плача. В испанском танце и в бое быков не ищут развлечения: сама жизнь играет трагедию, поставленную дуэнде на ступенях бегства от мира, и ранит в самое сердце.
Дуэнде несет плясунью, как ветер песок. Его магическая сила обращает девушку в сомнамбулу, красит молодым румянцем щеки дряхлого голодранца, что побирается по тавернам, в разлете волос обдает запахом морского порта и дарит рукам ту выразительность, что всегда была матерью танца.
Лишь к одному дуэнде не способен, и это надо подчеркнуть, – к повторению. Дуэнде не повторяется, как облик штормового моря.
Сильнее всего дуэнде впечатляет в бое быков – здесь он борется и со смертью, готовой уничтожить его, и с геометрией строго рассчитанного действа.
У быка своя орбита, у тореро – своя, и соприкасаются они в опасной точке, где сфокусирована грозная суть игры.
Довольно и музы, чтобы работать с мулетой, достаточно ангела, чтобы втыкать бандерильи и слыть хорошим тореро, но когда надо выйти с плащом на свежего быка и когда надо его убить, необходима помощь дуэнде, чтобы не изменить художественной правде.
Если тореро пугает публику своим безрассудством, это уже не коррида, а доступное каждому бредовое занятие – игра жизнью. Но если тореро одержим дуэнде, он дает зрителям урок пифагорейской гармонии, заставляя забыть, что сам он ежесекундно бросает сердце на рога.
Римский дуэнде Лагартихо, иудейский дуэнде Хоселито, барочный дуэнде Бельмонте и цыганский дуэнде Каганчо из сумеречного кольца торят нашим поэтам, музыкантам и художникам четыре главных дороги испанской традиции.
Испания – единственная страна, где смерть – национальное зрелище, где по весне смерть тягуче трубит, воздевая горны; и нашим искусством изначально правит терпкий дуэнде, необузданный и одинокий.
Тот же дуэнде, что кровью румянил щеки святых, изваянных мастером Матео де Компостела, исторг стон из груди Хуана де ла Крус и бросил обнаженных нимф в огонь религиозных сонетов Лопе.
Тот же дуэнде, что строил башни в Саагуне и обжигал кирпичи в Калатайюде и Теруэле, разверз небеса на холстах Эль Греко и расшвырял исчадий Гойи и альгвасилов Кеведо.
В дождь он призывает Веласкеса, тайно одержимого в своих дворцовых сумерках, в метель он гонит нагого Эрреру утвердиться в целебности холода, в жгучую сушь он заводит в огонь Берругете и открывает ему новое измерение в скульптуре.
Муза Гонгоры и ангел Гарсиласо расплетают свои лавры, когда вырастает дуэнде Сан-Хуана де ла Крус, когда
олень уязвленныйвстает на холме.
Муза Гонсало де Берсео и ангел архиепископа Итского дают дорогу смертельно раненному Хорхе Манрике на пути к замку Бельмонте. Муза Грегорио Эрнандеса и ангел Хосе де Моры сторонятся перед дуэнде Педро де Мены с его кровавыми слезами и ассирийским, с бычьей головой дуэнде Мартинеса Монтаньеса. А грустная муза Каталонии и мокрый ангел Галисии испуганно и нежно глядят на кастильского дуэнде, такого чуждого теплому хлебу и кроткой корове, неразлучного со спекшейся землей и промытым ветрами небом.
Дуэнде Кеведо с мерцающими зелеными анемонами и дуэнде Сервантеса с гипсовым цветком Руидеры венчают испанский алтарь дуэнде.
У всякого искусства свой дуэнде, но корни их сходятся там, откуда бьют черные звуки Мануэля Торреса – первоисток, стихийное и трепетное начало дерева, звука, ткани и слова.
Черные звуки, в которых теплится нежное родство муравья с вулканом, ветром и великой ночью, опоясанной Млечным Путем.
Дамы и господа! Я выстроил три арки и неловкой рукой возвел на пьедестал музу, ангела и дуэнде.
Муза бестрепетна: туника в сборку и коровьи глаза, обращенные к Помпее, на носатом челе, которое учетверил ей добрый друг ее Пикассо. Ангел теребит кудри Антонелло да Мессины, тунику Липпи и скрипку Массолино или Руссо.
А дуэнде… Где он? Арка пуста – и мысленный ветер летит сквозь нее над черепами мертвых навстречу новым мирам и неслыханным голосам, ветер с запахом детской слюны, растертой травы и покрова медузы, вестник вечных крестин всего новорожденного.
Поэт в Нью-Йорке
Пляска смерти
Перевод Е. Кассировой
Маска! Дух африканских оргий!Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке!
Все исчезло: и заросли перца,и стручков зажженные спички,и красные туши верблюдов,и лучи лебединых крыльев.
И пришла пора мертвечине:расплющенному котенку,ржавчине на металлеи пробковой тишине.
Это праздник мертвого зверяпод ножами сквозного света,бегемота на пепельных лапахи косули с бессмертником в горле.
Без копья в восковой пустынепляшет ряженый. И полмира —гладь песка. И другие полмира —ртутный блеск и слепое солнце.
Маска! Дух африканских оргий!Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке!*Небо стыло в беленых ущельях.с голосами умерших в навозе.Небо было пустым и чистым,в синем пухе незримых гор,
и, сметая росточки песен,растеклось по бутылям соков,просочилось в паузы маршейи плеснуло битым стеклом.
И пока китаец на крышео жене вспоминал и плакали банкир манометром мерилглухоту жестокую денег,вышел ряженый к Уолл-стриту.
Это лучшее место для пляски —колумбарий, где взгляд выцветает.Эта нить между сфинксом и сейфомсердце наших детей прошила.Пляшет дикость и обнимку с машинойи не помнят извечного света.А забудь колесо свою форму —унеслось бы со стадом мустангов,и случись чертежам загореться —стая окон спугнула бы небо…
Это лучшее место, ручаюсь.Пляс на цифрах и крови, под вихрем монетсреди безработных, которые в полночьбудят воем твое беспросветное время,обесчещенный край одичанья,страна на границе снегов!
Маски! Дух африканских оргий!Рой болотных огней в Нью-Йорке!*Я сражался с луной на балконе.Окна жалили тело ночи.И телята небесные пилииз глазниц моих. Весла ветрабили дымные стекла Бродвея…
Капля крови в мякоти звездноймертвым семечком притворилась.Пастухи гнали ветер долины,беззащитный, как устрица без ракушки.
Но пляшут не мертвые.Нет.Те пьяны беспробудно и грызут свои кости.А с ряженым пляшут другие.Холодные люди, хмельные от денег,порожденныевстречей бедер с безжалостной страстью,те, что ищут червей в подворотнях,запивают слезами умерших детейи жуют пирамидки зари.
Довольно! Пусть пляшет не Папа!Довольно! Пусть пляшет не Папа,не король,не банкир с голубыми зубами!Хватит вам, монастырские тощие примы,прожектеры, безумцы, шуты, содомиты!Пусть один только пляшетэтот ряженый в пурпуре ветхом,только он, пусть он пляшет один!Пусть кобры шипят на крышах,небоскребы раскрошит крапива,биржа мхом порастет,а лианы опутают ружья!Но только скорее, скорее, скорее!Горе тебе, Уолл-стрит!
Маска, маска! Смотрите зорко,как плюет он болотным ядомнад ущербной тоской Нью-Йорка!
Негры
