– Да очнись ты! – орет старик, срывая корни со своих ног. Тонкие, как волосы. Они пробираются под одежду, разрывая кожу и впрыскивая свой яд. И кожа грубеет. Превращается в кору. Старое, уставшее дерево.
– Я приласкаю вас всех! – обещает дерево-женщина. Острые шипы покрывают ветви. Сок вытекает из раскрывшейся пасти вдоль ствола. – Сюда! Ближе!
Новые цветы распускаются и лопаются. Их желтый цвет застилает все, что остается в сознании жертв.
– Ясмин! – шепчет Назиф, вспоминая девушку со змеей.
Он оборачивается и смотрит на гладиатора. Но гладиатор уже не позади. Он впереди него. Он идет к разверзшейся пасти дерева-монстра, наслаждаясь этими дикими формами. И он не дерево. Он из плоти и крови. Художник смотрит на свои руки. Нет. Если и умирать, то не здесь. Не так!
– Стой! – кричит он старику. Но старик не слышит его. Горло распухло, и легкие горят от удушья, отчаянно пытаясь сделать вдох. – Стой! – желтые семена вырываются с кашлем изо рта художника.
Ноги подгибаются. Он падает, наваливаясь на гладиатора и держа его за руку, пытается ползти прочь от центра поляны. Прочь от дерева-женщины.
– Сюда! – умоляет она, возвращая себе прежнюю привлекательность. – Я приласкаю вас всех. Сюда!
* * *
Образы. Позы меняются, упорядочиваясь в своем хаосе.
– Почему у официантки нет лица? – спрашивает Зоя, разглядывая рожденное голограммой изображение.
– Потому что это всего лишь тело, – говорит Солидо.
Он вглядывается в лица мужчин и женщин, окруживших официантку, но у них практически нет форм. Лишь органы и желание отдаваться друг другу. Чернокожая блудница в камере вздрагивает. Изображение меняется. Официантка смещается в сторону, уступая место обнаженной паре. Они стоят в дверях ресторана, где разворачивается оргиастическая мистерия, и держатся за руки.
Стефан и его сестра. Ветер врывается в открытые двери и треплет рыжие волосы сестры. Соски-горошинки на небольшой упругой груди озорно вздернуты вверх. В зеленых глазах сомнение. Мужчина рядом с ней возбужден. Его взгляд устремлен в центр ресторана.
– Прости, – говорит ему рыжеволосая женщина. Стефан вздрагивает.
– Но ведь я спас тебя!
– И я благодарна тебе, – она целует его в губы.
Ресторан исчезает. Оргия уступает место буйству растительной жизни. Томные вздохи – пению птиц. Старое дерево укрывает пару своей зеленой кроной…
– Они сумели выбраться! – говорит Солидо, не в силах оторваться от обнаженных усталых тел, раскинувшихся на сочной траве.
– Как мы узнаем, где их искать, если уйдем отсюда? – спрашивает Мидлей голограмму.
– Информация отсутствует, – звучит в ответ.
Зоя недовольно фыркает.
– А если взять голограмму с собой и пусть показывает путь? – предлагает Солидо, изучая блок управления. – Здесь их все равно много…
– Я вижу другую, – говорит Стефан в образе голограммы.
Зоя вглядывается в лицо чернокожей блудницы.
– Он любит ее, – шепчет она и поворачивается к Солидо. – Твой отец любит мою мать.
Она опускает глаза к его окровавленной руке. Вспоминает укусы на своем теле, оставленные его зубами, и передергивает плечами.
– Стефан идет в Хорнадо-дел-Муэрто? – спрашивает голограмму Мидлей.
– Информация отсутствует.
– Придется идти за ними, – говорит Солидо, а Мидлей уже выковыривает из стены блок управления.
– Мы еще вернемся, – обещает Зоя блуднице в камере. – Обязательно вернемся и все исправим.
* * *
Сознание возвращается медленно. Зверь открывает глаза. Старый корень проткнул ему руку. Кровь сочится из ран. Но погони нет. Он оторвался.
Зверь наклоняет голову, оценивая, сможет ли перегрызть зубами корень, вспоминает о том, что у него теперь есть пальцы, и протягивает левую руку, вырывая из плоти заплесневелую древесину. Боль вспыхивает в сознании. Зверь сжимает зубы, удерживая в горле крик. Из глаз текут слезы. Крупные, соленые.
Зверь лежит, переводя дыхание. Теперь проверить кости. Кажется, все целы, но от удара тело болит и отказывается подчиняться. Во рту чувствуется привкус крови. Голова кружится. В ушах звенят какие-то голоса… Зверь прислушивается. Неужели погоня?
Он переворачивается на живот и осторожно ползет в сторону доносящихся голосов. Если ему суждено принять смерть в эту ночь, то он сделает это как хищник, а не как жертва. Он примет бой. Зверь раздвигает здоровой рукой ветви кустарника. Никто не ищет его. Десяток самцов пляшут под звездным небом, привлекая к себе внимание безликой самки.
Она сидит в центре образованного ими круга. Обнаженная. Прикрытая лишь черными длинными волосами. Голова поднята высоко вверх. Глаза без век сосредоточены на танцующих. Изо рта без губ вытекает тонкая струйка слюны, просачиваясь сквозь желтые зубы…
Образы застилают сознание зверя. Он видит отель. Видит похожих на него людей. Но все это какое-то далекое. Тело, в котором он оказался, никогда не видело этой жизни. Она просто наполнила его сознание. Зверь закрывает на мгновение глаза. Он стал слабее, но, несомненно, это тело намного умнее, чем то, в котором он находился раньше.
Ритм самцов, танцующих вокруг самки без лица, усиливается. Они громко галдят, торопя ее сделать выбор. Новые образы застилают глаза зверя. Мужчины и женщины. Кажется, он даже начинает различать бессвязные слова, которые эхом доносятся из глубин сознания. Он так долго был одинок. Так долго!
Зверь смотрит на лишенную лица самку. Теперь он такой же, как и они. Правда, более крупный, но сила придает уверенности. Танцующие самцы охают. Один из них от радости, другие от разочарования. Зверь смотрит. Самцы снова пускаются в пляс. Инстинкт хищника уступает место чему-то новому, яркому, всепроникающему. Тишину пронзает грозный рык. Самец выходит из круга. Зверь видит его глаза. Чувствует его запах. Самец проходит так близко, что едва не наступает на зверя. Круг сужается, но самка не спешит делать новый выбор. Она ждет. Она оценивает. Зверь чувствует в ней хищника: голодного, беспощадного. И эти глаза лишенные век! В них горит огонь убийцы. Жаркий. Всепроникающий.
Зверь перекатывается на спину и тихо воет. Круг распадается. Самцы окружают его. Зверь тихо рычит, готовясь к смерти. Из глаз предательски катятся слезы. Он закрывает их. Чувствует, как чьи-то руки касаются его лица. Нежно вытирают со щек слезы. Его горло открыто для смертельного удара. У него нет сил, чтобы сопротивляться, но смерть не спешит забрать его. Самцы галдят, поднимая зверя на руки. Выносят на поляну, к реке. Холодная вода промывает раны. Зверь смотрит на самцов, любуется их плясками. Руки самки без лица ласкают его. Еще один выбор сделан. Глаза без век пожирают взглядом размеры. Слюна сочится изо рта без губ. Хищник нависает над жертвой. Зверь закрывает глаза. Самцы галдят, ожидая, когда самка сделает еще один выбор, позволив одному из них присоединиться к уже состоявшейся паре. Но она не торопится. Она смакует то, что у нее уже есть. Но ночь только начинается. Ночь хищников.
Глава четвертая
Что-то было не так. Чарутти чувствовал это каждой клеточкой своей кожи. В дорогом номере отеля «Амелес» было душно и пахло застоявшимся потом. «Может быть, они что-то добавляют в систему кондиционирования? – думал Чарутти, растягивая начинавший душить узел галстука. – Какой-нибудь газ? Чтобы поддержать миф». Почему бы и нет? Третий месяц его пребывания на этой планете подходил к концу, а согласно легенде, никто не мог продержаться здесь дольше четырех. К черту легенды!
Чарутти включил компьютер и проверил сделанные записи. Факты, детали, скелеты в шкафу – вот его жизнь. Нездоровый интерес мира никогда не перестанет питать слабость до чужих тайн, и пока все это не встанет с ног на голову, такие, как он, всегда смогут заработать на жизнь. Ну и на пару элитных шлюх и лучшую выпивку, если, конечно, удастся накопать что-то из ряда вон выходящее.
Поэтому Чарутти и прилетел на эту планету. У него всегда был нюх на тайны. Тайны, которые можно раскрыть. И ради бога, пусть это будет не политика! Слишком много коллег погорели на том, что пытались вывести сенаторов на чистую воду, опубликовать фотографии их супружеской неверности, гомосексуальных наклонностей и прочей грязи. Нет. Все это – прямая дорога в психушку. Во всей Вселенной не найдется того стержня, взявшись за который можно перевернуть этот мир. Да и кому он будет нужен потом?! Нет уж! Мир вращается – и слава богу. Белки бегут в колесе, умирают, уступая место другим, но движение не останавливается. И в этом очарование жизни. Ее красота. Движение и женщины.
Чарутти улыбнулся. Забавно. Почему сила и слабость всегда идут бок о бок? Как красота и уродство. Наслаждение и боль. Любовь и трагедия. Сколько величайших шедевров искусства было создано доведенными до отчаяния творцами?! Они умерли в темноте, оставив за собой ярчайший след. Чертов парадокс! Еще одна улыбка. А ведь в юности он писал неплохие книги, подавал надежды в живописи и даже неплохо играл на пианино. Но, черт возьми, кому нужны все эти блеклые следы, когда оставивший их уже давно истлел в земле?! Нет, все это слишком сложно для одного человека. Пусть другие прокладывают эти дороги в тернистых зарослях отчаяния и безнадежности. Лучше он расскажет о них, чем станет одним из них. Герои и монстры, но никакой политики! За что ему ненавидеть мир, в котором он получил все, о чем мечтал?!
