Николай Авдеевич Оцуп
1894–1958
«Где снегом занесенная Нева…»
Где снегом занесенная Нева,И голод, и мечты о Ницце,И узкими шпалерами дрова,Последние в столице.
Год восемнадцатый и дальше три,Последних в жизни Гумилева…Не жалуйся, на прошлое смотриНе говоря ни слова.
О, разве не милее этих розУ южных волн для сердца былоТо, что оттуда в ледяной морозСюда тебя манило.
«Счет давно уже потерян…»
Счет давно уже потерян.Всюду кровь и дальний путь.Уцелевший не уверен —Надо руку ущипнуть. Все тревожно. Шорох сада. Дома спят неверным сном «Отворите!» Стук приклада, Ветер, люди с фонарем.Я не проклинаю этиСумасшедшие года.Все явилось в новом светеДля меня, и навсегда. Мирных лет и не бывало, Это благодушный бред. Но бывает слишком мало Тех — обыкновенных бед.И они, скопившись, лавойРинутся из всех щелей,Озаряя грозной славойТех же маленьких людей.
«Я много проиграл. В прихожей стынут шубы…»
Я много проиграл. В прихожей стынут шубы.Досадно и темно. Мороз и тишина.Но что за нежные застенчивые губы,Какая милая неверная жена.
Покатое плечо совсем похолодело,Не тканью дымчатой прохладу обмануть.Упорный шелк скрипит. Угадываю тело.Едва прикрытую, вздыхающую грудь.
Пустая комната. Зеленая лампадка.Из зала голоса — кому-то повезло:К семерке два туза, четвертая девятка!И снова тишина. Метелью замело
Блаженный поцелуй. Глубокий снег синеет,С винтовкой человек зевает у костра.Люблю трагедию: беда глухая зреетИ тяжко падает ударом топора.
А в жизни легкая комедия пленяет —Любовь бесслезная, развязка у ворот.Фонарь еще горит и тени удлиняет.И солнце мутное в безмолвии растет.
«Вот барина оставили без шубы…»
Вот барина оставили без шубы.«Жив, слава Богу», и побрел шажком,Глаза слезятся, посинели губы.Арбат и пули свист за фонарем.
Опять Монмартр кичится кабачками:Мы победили, подивитесь нам —И нищий немец на КурфюрстендамеЮнцов и девок сводит по ночам.
Уже зевота заменяет вздохи,Забыты все убитые в бою,Но поздний яд сомнительной эпохиЕще не тронул молодость твою.
Твой стан печальной музыки нежнее,Темны глаза, как уходящий день,Лежит, как сумрак, на высокой шееРассеянных кудрей двойная тень.
Я полюбил, как я любить умею.Пусть вдохновение поможет мнеСквозь этот мрак твое лицо и шеюНа будущего белом полотне.
Отбросить светом удесятеренным,Чтоб ты живой осталась навсегда,Как Джиоконда. Чтобы только фономКазались наши мертвые года.
«Я поражаюсь уродливой цельности…»
Я поражаюсь уродливой цельностиВ людях, и светлых, и темных умом,Как мне хотелось бы с каждым в отдельностиДолго беседовать только о нем.
Хочется слушать бесчестность, безволие —Все, что раскроется, если не лгать;Хочется горя поглубже, поболее —О, не учить, не казнить — сострадать.
Слушаю я человека и нановоВижу без злобы, что нитью однойОбразы вечного и постоянногоСпутаны с мукой моей и чужой.
«Есть свобода — умирать…»
Есть свобода — умиратьС голоду, свободаВ неизвестности сгоратьИ дряхлеть из года в год.Мало ли еще свободВсе того же рода. Здесь неволя Наша доля.Но воистину блаженна,Вдохновенна, несомненна,Как ни трудно, как ни больно,Вера, эта форма плена,Выбранного добровольно.
Владимир Александрович Петрушевский
1891–1961
Я поздно родился…
Я поздно родился — на целое столетье!Моей душе мила седая старина:Тогда б не видел я годины лихолетья,А славу родины и дни Бородина.Тогда б, вступив в Париж, где русские знаменаТак гордо реяли, забыв Москвы пожар,Поставил часовых в дворце НаполеонаИз бравых усачей и доблестных гусар.
В бою перед врагом не ведая бы страха,Я б на защитный цвет смотрел как на обман,И в дни лихих атак, как и во дни Кацбаха,Всегда б горел на мне блестящий доломан.Честь рыцаря храня, не ведал бы о газе,Мой враг бы не взлетал, как хищник, в облака,И на груди моей, как трещины на вазе,Покоились следы дамасского клинка.
Тогда б не видел я печальных дней «свободы»,Всю грязь предательства и весь позор измен,Кошмарный большевизм и униженья годы,И голод на Руси и всенародный плен.Тогда б не слышал джаз, не видел бы чарльстона,Из недра Африки прокравшегося в свет,А под любимый звук «малинового звона»Мазурку б танцевал иль плавный менуэт.
И жизнь моя была б так сказочно прекрасна,Я знал бы цель ее — Россия, Царь и Бог!И если б умер я, то умер не напрасно,За родину в бою отдав последний вздох.
Тогда б я не влачил печальных дней изгоя,Как тень минувшего, как «бывший» человек,А гордо бы стоял в рядах родного строя…Я поздно родился, я опоздал на век!
Дорогой, всегда любимой
Ни за звонкий металл, ни за блага землиЯ тебе изменить не желаю,И где предки мои родились и рослиТам душою своей я витаю.
Где могилы отцов, где могилы друзей,Павших в честных боях со врагами,Там не может не быть у скитальца связейОн прикован к стране той цепями.
За тебя ль не учил я молитвы читатьИ шептал их устами дитяти!За тебя ли не шел на войну умиратьИ в рядах нашей доблестной рати!
Не тебе ли я клялся служить до конца,Защищать твои счастье и славу,И уехал в изгнанье по воле ТворцаПосле долгой борьбы я на Яву?
За тебя ль не готов еще раз на борьбу,И, не зная душою покоя,Я несу на плечах роковую судьбуРеволюции русской изгоя?
И в чужой стороне, где созвездье КрестаБлещет ночью на чуждом мне небе,О тебе ль не молю Милосердца ХристаПрежде, чем о насущном мне хлебе?
Ты распята, как Он, за чужие грехи,Но наступит еще воскресение!И краснеть будут те, кто сменили вехи,Кто не верил в твое возрождение.
Нет! За звонкий металл и за блага землиЯ обетов своих не нарушу,И за храмы твои, за святые кремлиЯ отдам свою русскую душу.
«„Февраль и Март“ — вы дети сатаны…»
«Февраль и Март» — вы дети сатаныИ внуки бабушек и дедов революций.Народом вы давно осуждены,Нам выносить не надо резолюций.
Мы знаем все. Господь нас спас не зря,Не восхвалять пришли мы «достиженья»Родителей законных «октября»,А указать на ваши преступленья.
«Кровавый Царь»… Кто так дерзнет сказать,Вкусивши плод «великой и бескровной»?Да, Он в крови, в крови Россия-мать,Повсюду кровь, до паперти церковной!
Февраль и Март — вы смерть святой Руси,Ее вы отдали, как жертву, на закланье.Творец миров, не гневайся, спаси!Верни Царя и прекрати страданья!
Их императорским, высочествам августейшим дочерям Государя
