Затем последовал нескончаемый поток свидетелей. Для вынесения приговора достаточно было двух подкрепленных присягой свидетельств. Если обвиняемый не в состоянии был что-либо возразить или представить контрсвидетелей, суду не оставалось ничего иного, как признать его виновным. Многие обвиняемые признали себя виновными и даже не пробовали сказать что-либо в свою защиту, другие же отчаянно пытались спасти свою жизнь. Гай Силий признал, что намеревался при поддержке Мессалины свергнуть императора, и даже попросил, не затягивая время, казнить его. Траул Монтан, красивый молодой человек, сказал в свою защиту, что провел с Мессалиной одну лишь ночь, и то только потому, что его силой привели к ней. Его слова подтвердила одна из служанок Мессалины. Это спасло юноше жизнь.
Менее удачливым оказался актер Мнестер. Разорвав на себе одежду, он показывал рубцы на своем теле, выкрикивая: «Мессалина плетью заставила меня заниматься с нею любовью, а к заговору я не имею никакого отношения!» Поначалу Клавдий, казалось, был тронут. Советники, однако, сумели переубедить его, объяснив, что удары плетью бывают зачастую всего лишь частью любовных игр. Педераст Цезоний нашел понимание у судей, заявив в свою защиту, что хотя и принимал участие во всех оргиях Мессалины, но отнюдь не как полноправный участник. Он должен был только лишь обслуживать тех, кто имел подобные же извращенные склонности.
До Вителлия дело дошло в последнюю очередь.
— Почему ты бежал из школы гладиаторов? — спросил претор.
Вителлий отчаянно старался найти подходящий ответ. Куда бы он ни глянул, повсюду его окружали враждебные лица. Он сглотнул и еще прежде, чем успел проговорить хоть слово, услышал резкий голос претора:
— Ты молчишь, Вителлий, стало быть, у тебя есть причины не отвечать на мой вопрос. Вряд ли только это пойдет тебе на пользу.
— Я не имею ничего общего с заговором, — поспешно произнес Вителлий, — даже если обстоятельства говорят не в мою пользу. Я простой человек из Бононии…
— Ты, значит, один из тех недовольных, которые во всех провинциях империи подымают голову против власти, которые, будучи низкими по рождению, присваивают себе права благородных, один из тех, кто считает, что все люди должны быть равны.
— Нет, — ответил Вителлий, — как и подобает римскому гражданину, я всегда уважал закон и ни разу не преступал его. Я сумею защититься против обвинений, потому что моя совесть чиста.
— Тогда объясни причину своего бегства!
— По сути дела, это единственный проступок, в котором я повинен. Зная, как враждебно относятся ко мне другие гладиаторы, я бежал, опасаясь, что непременно буду в чем-либо обвинен.
— А почему ты бежал именно за Тибр, к иудеям? Каждый в Риме знает, что за подозрительный сброд гнездится по ту сторону Тибра. И особенно это относится к иудеям, потому что они не признают наших богов и не почитают нашего императора, хотя одновременно желают пользоваться всеми благами подданных Римской империи. Ты оказался заодно с ними. Это государственная измена!
Государственная измена! В поисках поддержки Вителлий огляделся вокруг, но встретил лишь враждебность или равнодушие. Судьи переговаривались между собой, кое-кто из зрителей играл в кости. Похоже было, что приговор заранее предрешен и все происходящее сводится к отбыванию неприятной повинности.
Вителлий, однако, не сдавался.
— Я готов признать, что хотел укрыться у иудеев до тех пор, пока все забудут о моем побеге. Никаких других причин у меня не было.
— Каким же образом ты вступил в преступные отношения с этим сбродом?
Вителлий замялся. Назвать ли имя Ребекки? Безусловно, это могло бы облегчить тяжесть обвинения, но нельзя втягивать девушку в эту историю.
— Твое молчание само по себе говорит о многом, — прозвучал голос претора. — У терпения нашего существует предел. Полагаю, ты захочешь объяснить нам свои отношения с Мессалиной. Не так уж часто случается, что юноша из провинции приходит в Рим и тут же оказывается в постели супруги императора. Это можно объяснить лишь тем, что ты принадлежал к шайке заговорщиков, сплотившихся вокруг Руфуса, Вергилиана и им подобных. Введи свидетелей, центурион!
Свидетели были даже слишком хорошо знакомы Вителлию. Это были Пугнакс и одна из служанок Мессалины.
— Знаешь ли ты этого человека? — обратился к ней претор.
— Да, — ответила рабыня, — я видела его у моей госпожи. В дом его привели какие-то гладиаторы. Руфус и другие тоже были тогда в доме. Позже я слышала, как он развлекался с госпожой в постели.
Публика начала перешептываться.
— К Мессалине меня привели силой! — крикнул Вителлий. — Меня при этом били и всячески истязали…
— Ты утверждаешь, стало быть, что Мессалина вылавливала для себя подобных тебе людишек. Такая выдумка могла родиться в голове совсем недавно прибывшего из провинции юноши.
— Это правда!
— Правда? Твоя защита сводится к сплошной цепи нелепиц, выдумок и лжи. Для меня ясно, что ты поддерживал связь с Мессалиной и что это было возможно только потому, что ты принадлежал к числу заговорщиков.
— Я не заговорщик!
В голосе Вителлия звучало все большее отчаяние. От бессильного гнева на глазах у него выступили слезы. Прижав к груди скованные руки, он жадно ловил ртом воздух.
— Пугнакс, — проговорил претор, — какие ты можешь дать показания в связи с этим делом?
Пугнакс выступил вперед, поклонился и начал наверняка заранее подготовленную речь:
— В гладиаторскую школу Вителлий был приведен Мессалиной. Она явилась вместе с ним на одну из наших Вольных Вечерь. Вскоре после этого он был принят в школу. Все мы постоянно чувствовали, что Мессалина покровительствует ему. Руфус уделял много внимания его учебе и был к нему снисходительнее, чем к любому из нас. Хотя он ни разу не сумел выиграть у меня учебный бой, в Большом цирке его поставили сражаться со мной в паре. До этого я сумел одержать двадцать побед и, естественно, победил и на этот раз. Я готов был уже нанести смертельный удар, когда Мессалина встала в императорской ложе и, подняв кверху большой палец, пощадила Вителлия. Это было сделано не потому, что он так уж мужественно сражался. Нет, он получил пощаду только потому, что принадлежал к своре заговорщиков, поставивших себе гнусную цель свергнуть нашего императора!
Среди публики послышались крики: «Казнить его! Смерть ему!» Вителлия охватил страх. Безучастные физиономии судей поплыли у него перед глазами. Он пытался совладать с головокружением, но даже опереться ему было не на что. Дрожь сотрясала его тело, словно он стоял на лютом морозе. Страх смерти, отнюдь не чуждый и гладиаторам, приобрел вдруг какой-то новый оттенок. Сражаясь на арене, он всегда имел шанс на спасение. Здесь же обвинительный приговор означал неминуемую смерть. Его жизнь подходит к концу. Если бы он погиб на арене, если бы трезубец Пугнакса пронзил его, все давно было бы уже позади. В мозгу Вителлия кружились обрывки мыслей, мучительных мыслей, от которых его начинала бить дрожь. Он вспоминал Ребекку, которую потерял по своей собственной вине, вспоминал боль, испытанную на Тропе танцующих кукол, вспоминал, как потерпел поражение на арене Большого цирка и как лихорадочно ожидал тогда смерти. Юпитер и все боги Рима, помогите мне, дайте восторжествовать справедливости! Однако даже молитва звучала брошенным в отчаянии проклятием.
Словно откуда-то издалека, Вителлий услышал резкий голос претора, оглашавшего приговор. До сознания доходили лишь отдельные слова, но и этого было вполне достаточно: «…признан виновным в государственной измене… приговаривается к смерти… отсечением головы». А потом все померкло в его глазах.
В длинном белом одеянии, стянутом шерстяным поясом, и с белой же повязкой на голове Вибидия, старшая из весталок, медленным шагом спускалась к Форуму. Жрицу священного очага сопровождали два ликтора, с гордостью несшие связанные в пучок розги. У храма божественного Цезаря жрица свернула налево, поднялась по семи ступеням к вытянутому в длину фасаду Дома весталок и исчезла за тронутой зеленью бронзовой дверью. Ликторы встали на пост по обеим сторонам двери.
Пять других весталок с тревогой ожидали Вибидию.
— Что с Мессалиной? — бросились они к старшей жрице.
— Она мертва, — ответила Вибидия, подняв руку отгоняющим всякое зло жестом.
Туллия, в свои шестнадцать лет самая младшая из весталок, закрыла руками лицо и вскрикнула:
— О Веста, о великие боги Рима, зачем вы так рано призвали к себе ту, что была для нас второй матерью!
Шесть жриц Весты пользовались особой благосклонностью Предрии — женщины, которая, оставаясь в тени, вела все дела бывшей императрицы. Жрицы эти были хранительницами священного огня, горевшего в небольшом храме на Форуме, считавшемся самым красивым из всех святилищ Рима. Этот огонь, обязанный своим светом и жаром самой богине Весте, никогда не должен был гаснуть. До тех пор пока пылал этот огонь, Риму не грозила никакая опасность. Служение жриц-весталок длилось тридцать лет. Все эти годы они должны были сохранять целомудрие — тех, кто нарушал этот обет, закапывали живыми в землю. В Дом весталок, расположенный позади храма, не мог войти ни один мужчина, за исключением верховного жреца, великого понтифика.
