более дееспособными мужчинами под самым его носом. Она будет преданно защищать его честь и оберегать его от неуважительного отношения, с которым теперь нередко сталкивался император.
С другой стороны, Агриппина, несомненно, была женщиной волевой, и Клавдия совсем не привлекала мысль, что его станет муштровать умная энергичная жена. Он гордился тем, что ему удалось преодолеть ее пуританскую щепетильность, но понимал, что ее внешняя показная добродетель, которой он не смог бы придерживаться, осталась незатронутой тем, что скрытно от чужих глаз она уступила его похоти. Клавдий не питал склонности к строгостям традиционной римской жизни. В разумных пределах ему нравился беззаботный образ жизни греков, который привнес император Калигула. Он любил изысканную еду и опасался, как бы Агриппина не оказалась предпочтительницей простой стряпни. Он любил напиваться, а Агриппина практически всегда оставалась трезвой. Он любил окружать себя хорошенькими женщинами и веселыми мужчинами. Ему нравились непристойные шутки и выходки низкопробных театральных комиков, Агриппина же могла бы возражать против подобных вещей.
И потом, еще этот ее мальчик, юный рыжеволосый Нерон, для которого императору предстояло бы стать отцом в ущерб интересам его собственного сына Британника. Впрочем, независимо от того, женится он на ней или нет, Агриппина в результате обяжет его признать Нерона потенциальным наследником трона, что в конце концов будет еще хуже, поскольку Британник определенно слишком болезненный.
Так и не сумев прийти к окончательному решению, Клавдий сказал, что подчинится желанию сената. В связи с этим Агриппина обратилась за помощью к некоему Вителлию, который был в Риме сенатором, потом консулом и теперь цензором, а по характеру льстецом и готов был сделать что угодно, лишь бы втереться в доверие к новой хозяйке дворца. Любопытно, что в свое время он являлся прокуратором Сирии, и именно ему выпало сменить непопулярного Понтия Пилата, занимавшего эту должность, когда судили и распяли Иисуса Христа.
Вителлий пошел к императору и спросил, действительно ли он намерен подчиниться воле сената и народа в вопросе о женитьбе. На что Клавдий ответил утвердительно. Он заметил, что и сам не более чем часть народа, и потому всегда строго соблюдал все положения закона, и формально его место может свободно занять любой гражданин, который будет провозглашен императором. Получив такой ответ, Вителлий попросил Клавдия оставаться во дворце, а он тем временем поставит вопрос на рассмотрение сената. После этого он направился в вышеозначенное собрание. В сенате как раз проходило заседание, и Вителлий, прервав дискуссию, попросил разрешения немедленно обратиться к собравшимся с вопросом чрезвычайной важности.
Свою речь он начал, сказав, что непосильный труд по управлению страной стал бы для императора значительно легче, если бы он снова женился, но задача выбора жены – сложное дело, ибо нужно найти даму, которая сочетала бы в себе благородное происхождение, незапятнанную чистоту и определенные доказательства того, что она не бесплодна. Какую высокородную даму они могли бы назвать, спросил он, чтобы она представила доказательства своей фертильности, не скомпрометировав себя с точки зрения строгой нравственности? Затем он обратил внимание сенаторов на вдовую Агриппину, чья добродетель была хорошо известна, чье прекрасное происхождение не знало равных и которая определенно не была бесплодной, поскольку уже подарила миру сына. Конечно, добавил Вителлий, для Рима стала бы новшеством женитьба дяди на своей племяннице, но в других странах это обычная практика, и к тому же это не запрещено никаким писаным римским законом. В конце концов, когда-то браки между кузенами тоже считались незаконными, но теперь они общеприняты, и, если сейчас легализовать женитьбу дяди на племяннице, это уже очень скоро станет обычным делом.
Затем, к большому изумлению слушателей, Вителлий указал, что, в отличие от других цезарей, Клавдий никогда не был замечен в краже жены у мужа и, таким образом, теперь не мог бы согласиться с подобным способом обретения супруги с доказанной чистотой и фертильностью. Однако высокородная Агриппина, словно по воле провидения, является вдовой, родившей сына, и, взяв ее в жены, император создаст прецедент осмотрительного поведения и тщательного выбора невесты.
Эта замечательная речь возымела мгновенный эффект. Целый ряд сенаторов, жаждавших реформирования морального климата после выходок Мессалины, в сопровождении толпы сочувствующих горожан поспешили к дворцу, где Клавдий в смущении ожидал решения вопроса, и начали кричать за окнами, что они хотят видеть Агриппину своей императрицей, под чем они подразумевали, что больше не потерпят скандалов в семействе императора и требуют его немедленного очищения.
Помолвка была объявлена немедленно, и весь Рим пришел в возбуждение от этого небывалого чуда – кровосмесительной женитьбы императора на дочери его брата. Однако быстро был принят закон, легализующий подобные союзы, и вскоре все поняли, что в будущем во дворце все дела будут делаться в строжайшем соответствии с законом и приличиями. Казалось, эта помолвка фактически знаменует собой конец той власти, которой пользовалась фривольная и не признающая законов часть общества, и люди старой закалки, придя в себя от потрясения, вызванного побочным действием этого разрешения на брак, с радостью подумали, что теперь двор предстанет образцом для всей нации. Они очень легко забыли о связи Агриппины с ее развратным братом и о ее поведении в отношении покойного мужа Криспа. Не стали слушать и сплетен, что она уже спала с императором, а возможно, еще и с Палласом. Они предпочитали видеть только ее внешнее обличье – личину холодной высоконравственной вдовы, потомка сурового Августа и дочь любимого ими Германика, и как таковую радостно приветствовали ее в своем отвращении к распутству, которое едва не довело императорский трон до падения.
Агриппина была в восторге от своей долгожданной удачи, и если и испытывала некоторое отвращение к своим отношениям с вечно пьяным и преждевременно впавшим в маразм императором, то могла утешать себя мыслью, что после свадьбы необходимость поддерживать их будет недолгой. Как только она станет императрицей, то возьмет в свои руки одержимого слабоумного супруга и выбьет из него желание изображать любовника.
Осталось уладить только одно дело. Дочери Клавдия и Мессалины, маленькой Октавии, скоро должно было исполниться десять лет, и Агриппина считала, что девочку непременно нужно обручить с ее сыном Нероном, которому на тот момент было одиннадцать, чтобы иметь еще одну причину для его последующего восхождения на императорский трон. В народе сложилось стойкое ощущение, что дочь суверена является его наследницей и в некотором смысле передает своему мужу право на трон. Однако Клавдий обещал свою дочь Луцию Силану, блестящему молодому человеку двадцати четырех лет, уже искушенному в публичной жизни и связанному родством с семейством императора. Его мать
