— Охотно, Патрон, но вы знаете, я на диете.
— Я уже распорядился, Дени подаст вам молоко… Итак, раз мы обедаем вместе, спешить некуда. Начинать полагается с начала. Как все это произошло? Я думал, что вы на тихом участке.
Антуан досадливо пожал плечами.
— Это-то и нелепо. В конце октября я мирно работал в Эперне, где мне поручили организовать — перст судьбы! — госпиталь для отравленных газами. Меня поразило, что в ходе последних операций на участке Шмен-де-Дам — мы тогда только что заняли Мальмезон, Парньи — среди отравленных газами, которых направляли ко мне, оказывалось большое количество санитаров и братьев милосердия. Это казалось странным. Я решил проверить, принимаются ли достаточные меры предосторожности против газов в санитарных пунктах и выполняет ли обслуживающий персонал наши указания. Я не поленился и проявил усердие. Корпусный врач был мне немного знаком. Я добился разрешения провести обследование на месте. И вот, возвращаясь из инспекционной поездки, я и попался… как дурак. Боши устроили сильную газовую атаку как раз в тот момент, когда я ехал обратно с передовой, — первая неудача. Вторая неудача — погода была сырая и теплая, несмотря на то, что дело происходило в октябре. А вы знаете, что сырая погода усиливает действие иприта вследствие образования кислоты.
— Дальше, — сказал Филип. Он уперся локтями в колени, положил подбородок на руки и продолжал внимательно присматриваться к Антуану.
— Я торопился возвратиться на командный пункт дивизии, где оставил свой автомобиль. Мне не хотелось идти ходами сообщения, которые были забиты подразделениями, только что прибывшими на смену, и я решил сократить путь. Было абсолютно темно. Минут двадцать я бродил по окопам, куда уже проник газ. Подробности опускаю…
— Что, у вас маски не было?
— Конечно, была. Но маска чужая… Должно быть, я ее неправильно надел. Или слишком поздно надел… У меня была только одна мысль — найти свой автомобиль… Когда же наконец я добрался до КП, я немедленно выехал… Гораздо разумнее было бы зайти в дивизионный госпиталь и прополоскать горло содой.
— Конечно, без всякого сомнения.
— Но я не подозревал, что отравлен. Только через час я почувствовал покалывание в горле и под мышками. Мы вернулись в Эперне среди ночи. Я тотчас же сделал смазывание колларголом и лег спать. Я все думал, что это пустяки. Но оказалось, что бронхиальный ствол задет сильнее, чем я предполагал… Смотрите, как все это нелепо получилось! Я предпринял поездку, чтобы проверить, принимаются ли необходимые меры предосторожности, а сам даже не потрудился соблюсти элементарные правила…
— Н-да, — заметил Филип. И так как ему очень хотелось показать, что он тоже в курсе дела, сказал: — А наутро — явления со стороны глаз, пищеварительного аппарата и так далее?..
— Ни то, ни другое. Наутро почти ничего. Только легкая эритема под мышками. Накожные явления в довольно доброкачественной форме. Никаких пузырей. Но в бронхах оказались глубокие поражения, что открылось только через несколько дней. Остальное вам понятно. Ларинготрахеит усиливается с каждым днем… Острый бронхит с образованием налетов — классические последствия заболевания. И так в течение полугода.
— А голосовые связки?
— В самом плачевном состоянии. Вы же слышите мой голос. А ведь сегодня я еще могу говорить, потому что целый день возился с горлом. Обычно же — полная афония.
— Воспалительное поражение голосовых связок?
— Нет.
— Нервное поражение?
— Тоже нет. Афония вызывается утолщением голосовых связок.
— Очевидно, оно и мешает вибрации. А вы принимали стрихнин?
— До шести и семи миллиграммов в день. Без всякой, впрочем, пользы. Но зато заработал отчаянную бессонницу.
А вы с какого времени на юге?
— С начала года. Из Эперне меня послали сначала в госпиталь в Монморийон, потом в эту самую клинику Мускье около Грасса. Это было в конце декабря. Легкие, казалось, начали зарубцовываться. Но в Мускье у меня обнаружили склероз легких. Одышка очень быстро приняла мучительный характер. Без всякой видимой причины температура вдруг поднималась до тридцати девяти и пяти, до сорока, потом вдруг падала до тридцати семи и пяти. В феврале у меня был сухой плеврит с кровянистой мокротой.
— И температура перестала колебаться?
— Нет, не перестала.
— Чему вы это приписываете?
— Инфекции.
— Скрытой?
— Или хронической, кто знает.
Их взгляды встретились, глаза Антуана вопросительно блеснули. Филип положил руку ему на плечо.
— Нет, нет, Тибо. Если вы думаете, что у вас то самое, вы ошибаетесь. Легочный туберкулез, насколько я знаю, никогда в таких случаях не развивается. Вы должны знать это не хуже, чем я. Отравленный ипритом заболевает туберкулезом только в том случае, если у него раньше, до отравления газом, наблюдались симптомы этой болезни… А у вас, к счастью, — добавил он, подымаясь с места, — не было никаких патологических изменений со стороны дыхательного аппарата!
Он успокоительно улыбнулся. Антуан молча наблюдал за ним. Вдруг он поднял на своего учителя взволнованный, полный горячей признательности взгляд и тоже улыбнулся.
— Да, я знаю, — сказал он, — и это мое счастье!
— С другой стороны, — продолжал Филип; он как бы думал вслух, — отек легких, который часто бывает у отравленных удушливыми газами, чрезвычайно редко встречается у отравленных ипритом. Это тоже счастье… И, кроме того, легочные последствия, вызванные ипритом, встречаются реже и, по-видимому, менее серьезны, чем у отравленных другими газами. Не так ли? Я читал недавно интересную статью по этому вопросу.
— Ашара? — спросил Антуан и с сомнением покачал головой. — Обычно считается, что иприт, в отличие от удушливых газов, поражает мелкие бронхи чаще, чем альвеолы, и менее резко нарушает газообмен. Но личный мой опыт и мои наблюдения над другими говорят, что это не совсем так. Дело, увы, в том, что легкие, отравленные ипритом, дают всевозможные вторичные заболевания, преимущественно весьма бурные и имеющие тенденцию превращаться в хронические. И я даже довольно часто наблюдал случаи, когда у отравленных ипритом внутриальвеолярный и в то же время пристеночный склероз приводил к блокаде легких.
Оба помолчали.
— А сердце? — спросил Филип.
— Пока еще сносно. Но надолго ли? Было бы нелепо думать, что сердце может не сдать, если ему в течение долгих месяцев приходится быть центром сопротивления отравленного газами и истощенного организма. Я не уверен даже, что отравление не распространилось на сердечную мышцу и нервные узлы. Последние недели я заметил кое-какие признаки сердечно-сосудистого расстройства…
— Заметили? Какие же?
— Я не успел еще сделать просвечивание; а аускультация не показывает ничего, по крайней мере, так говорят врачи. Но верно ли это?.. Есть и другой способ исследования: пульс и кровяное давление. Хотя при температуре не выше тридцати восьми и пяти или тридцати девяти я наблюдал еще на прошлой неделе необычное ускорение пульса, так, примерно, от ста двадцати до ста тридцати пяти. И я не удивился бы, если бы оказалось, что эта тахикардия есть начало отека легких… А вы?
Филип избежал прямого ответа.
— А почему вы не облегчаете работу сердца повторными кровесосными банками? Или, в случае надобности, не прибегнете к небольшим кровопусканиям?
Казалось, Антуан не слышит этого вопроса. Он внимательно глядел на своего старого учителя. Филип улыбнулся и вытащил из жилетного кармана массивные золотые часы с двойной крышкой, так хорошо знакомые Антуану; подавшись вперед (как будто он просто уступал почти маниакальной привычке, а не настоящему интересу к больному), он нащупал пальцами пульс Антуана.
Прошла томительная минута. Филип сидел молча, не отрывая глаз от стрелки. И вдруг Антуан почувствовал удар в сердце: сосредоточенное загадочное лицо Филипа вызвало в нем внезапное воспоминание, очень яркое, но уже давно забытое. Как-то в клинике — было это в самом начале его работы с Филипом — после консилиума, на котором Филипу пришлось поставить диагноз по поводу одного запутанного случая, он схватил Антуана за руки и в припадке мальчишеской откровенности заявил: «Видите ли, друг мой, врач прежде всего обязан во всех критических случаях уединиться, пораздумать. И для этого существует незаменимое средство — хронометр. Врач должен носить в жилетном кармане красивый и внушительный хронометр величиной по меньшей мере с чайное блюдечко. И тогда он спасен. Пусть его осаждают взволнованные родственники, пусть ему придется оказывать первую помощь пострадавшему на улице, посреди толпы, забрасывающей его вопросами, — если он хочет сосредоточиться, если он хочет, чтобы к нему не лезли, достаточно сделать этот магический жест: демонстративно вытащить из кармана свою луковицу и начать щупать пульс. И сразу же полнейшая тишина, врач один, без посторонних, хотя и окружен людьми. И пока он стоит так, уткнувши нос в циферблат, можно спокойно взвесить «за» и «против», поставить диагноз так же хладнокровно, как у себя в кабинете, когда он, охватив голову руками, уходит в свои мысли. Верьте опыту, друг мой; не теряйте времени, бегите и покупайте себе хронометр внушительных размеров!»
