— Я видел в четырех-пяти километрах от передовых позиций, — произнес Антуан с усилием, — хирургические передвижные госпитали, где кипятили инструменты… в старых кастрюлях… в обыкновенных печках…
— Это еще, на худой конец, можно объяснить… Трудно было справиться с наплывом… — Филип насмешливо хихикнул. — Спрос превышал предложение… Война не останавливается перед расходами! Она не считается с официальными наметками! Но вот что непростительно, друг мой, — продолжал он уже серьезным тоном, это система мобилизации медицинского персонала — она была организована и проведена преступно! В распоряжении командования с первого дня имелись превосходнейшие кадры резервистов. И что же? Когда меня послали в первый раз в инспекционную поездку, я установил, что такие крупнейшие специалисты, как Дейтч, Алуэн, работали простыми санитарами в госпиталях, которыми руководили врачи двадцати восьми, тридцати лет от роду! Во главе крупнейших хирургических госпиталей стояли невежды, которые в лучшем случае могли вскрыть простой нарыв и которые решали вопросы о серьезнейших хирургических вмешательствах, ампутировали направо и налево; и все это только потому, что у них были четыре галуна на рукаве, и они не желали считаться с мнением мобилизованных врачей, работавших под их началом, — будь то крупнейшие хирурги!.. Нам пришлось потратить месяцы и месяцы — моим коллегам и мне, — чтобы добиться самых неотложных мероприятий. Пришлось буквально все поставить вверх дном, чтобы пересмотреть инструкции и поручить эвакуацию раненых врачам профессионалам… Чтобы отказались, например, от нелепого порядка загружать сначала наиболее отдаленные госпитали, не считаясь ни с серьезностью ранения, ни с тем, как срочно нужна врачебная помощь. Очень часто отправляли в Бордо или Перпиньян раненых в голову, которые, естественно, не доезжали до места назначения, потому что умирали по дороге от гангрены или столбняка! А ведь в девяноста девяти случаях из ста этих несчастных можно было бы спасти, если бы необходимая операция была произведена в течение полусуток! — Вдруг негодование его улеглось, и он улыбнулся: — А знаете, кто мне много помог в начале моей работы? Вы будете удивлены! Одна из ваших пациенток, друг мой! Да вы ее знаете: мать той девочки, которую мы с вами уложили в гипс и отправили в Берк.
— Госпожа де Батенкур? — смутившись, пробормотал Антуан.
— Ну да! Вы писали мне о ней, помните, в четырнадцатом году?
В самом деле, в первые месяцы войны, когда Антуан получил открытку от Симона, в которой тот извещал, что мисс Мэри уехала в Англию, оставив больную девочку одну в Берке, он попросил Филипа заняться Гюгетой. Филип съездил в Берк и решил, что девочке можно без особого риска разрешить вставать с постели.
— Я часто встречался в то время с госпожой де Батенкур. Эта дама знала буквально весь Париж! В двадцать четыре часа она устроила мне аудиенцию, которой я безуспешно добивался в течение полутора месяцев; благодаря ей я смог лично увидеться с министром, поговорить с ним на свободе, изложить ему все мои претензии, все, что наболело у меня на сердце… Визит длился почти два часа, мой милый. И это решило все.
Антуан молчал. Он внимательно рассматривал пустую чашку, хотя рассматривать было нечего. Спохватившись, он для виду налил себе немного молока.
— А ваша маленькая протеже стала славной девушкой, — сказал Филип, удивляясь, что Антуан не расспрашивает его о Гюгете. — Я не теряю ее из виду… Она приходит показаться раз в три-четыре месяца…
«Знал ли он о моей связи с Анной?» — подумал Антуан. И заставил себя спросить:
— Она живет в Турени?
— Нет, в Версале, вместе со своим отчимом. Батенкур поселился в Версале, хотел остаться вблизи Парижа. Его лечит Шатено. Ну и невезучий этот Батенкур!
«Нет, — подумал Антуан. — Если бы он знал, он не сказал бы «невезучий».
— А вы знаете, как он был ранен?
— Да, смутно… Кажется, во время отпуска?
— Он два года провел на фронте, и хоть бы царапина! И потом ночью в Сен-Жюст-ан-Шоссе — он ехал в отпуск — их поезд задержался на запасных путях. И как раз в это время немецкие аэропланы бомбардировали вокзал! Когда его нашли, лицо у него было разбито вдребезги, один глаз потерян, другой под угрозой… Шатено систематически следит за его состоянием. Вы знаете, он почти ослеп…
Антуан вспомнил ясные, честные глаза Симона в тот вечер, когда тот пришел к нему на Университетскую улицу незадолго до мобилизации, после чего Антуан решил порвать с Анной.
— А что… — начал он. Голос его был так слаб, что Филип нагнулся к нему. — А госпожа де Батенкур с ним?
— Да ведь она в Америке!
— Ах, так! — Сам не зная почему, Антуан вдруг почувствовал облегчение.
Филип, молча, улыбаясь, пережидал, пока Дени поставит миску с вишневым компотом.
— Да… Эта дамочка… — начал Филип, медленно наливая себе компоту в тарелку и провожая взглядом Дени, выходившего из комнаты, — странное она, по-видимому, существо! — Он помолчал, держа ложку у рта. — А ваше мнение?
«Знает или нет?» — снова подумал Антуан.
Он неопределенно улыбнулся. (В присутствии Патрона Тибо терял весь свой апломб и как бы автоматически становился молодым врачом, который поначалу терялся в присутствии доктора Филипа.)
— Да, в Америке!.. Последний раз, когда я видел девочку, она мне сказала: «Мама, конечно, поселится в Нью-Йорке; там у нее много друзей». Говорят, что ее послал туда с каким-то поручением один из бесчисленных комитетов французской пропаганды… И что ее поездка совпала с возвращением в Соединенные Штаты некоего американского капитана, который состоял одно время в Париже при посольстве.
«Нет, — решил Антуан. — Явно не знает».
Филип выплюнул на тарелку косточки, обтер бородку и продолжал:
— По крайней мере, так утверждает Лебель; он все еще руководит госпиталем, основанным госпожой де Батенкур в ее имении возле Тура. Говорят, она до сих пор субсидирует госпиталь по-царски… Но Лебелю верить не приходится: утверждают, что и сам он, несмотря на свои седины, был… слишком интимным ее сотрудником… Тогда понятно, почему он бросил все и провел безвыездно в Турени всю первую зиму войны… А почему вы больше не пьете?
— Я с трудом выпиваю две чашки, — пробормотал, улыбаясь, Антуан. — Не выношу молока!
Филип не настаивал, сложил салфетку, поднялся с места.
— Пойдемте в кабинет! — Он дружески взял Антуана под руку и, продолжая разговаривать, направился к дверям. — А вы читали, какие условия мира предложили Центральные державы Румынии?{151} Симптоматично, не правда ли? Вот теперь они и с горючим. Да, им повезло! Что может принудить их теперь заключить мир?
— Прибытие американских войск!
— Ну, знаете… Если немцы этим летом не одержат решительной победы, — а это маловероятно, хотя и говорят, что они вновь намереваются наступать на Париж, — то они в следующем году сумеют противопоставить американским материальным ресурсам и американским солдатам русские материальные ресурсы и русских солдат… Еще один резервуар, фактически неисчерпаемый… К чему, по-вашему, может привести борьба двух противников, примерно равных по силе, если ни тот, ни другой не хотят идти ни на какие компромиссы и если ни одна сторона не располагает превосходством сил, обеспечивающим победу? Они неизбежно будут противостоять друг другу до полного истощения.
— Значит, вы не надеетесь, что здравый смысл Вильсона может сыграть свою роль?
— Вильсон витает в облаках… И потом, в данный момент я убежден, что ни во Франции, ни в Англии не хотят мира. Я говорю о правителях. В Париже так же, как и в Лондоне, во что бы то ни стало жаждут победы; всякое поползновение к миру рассматривается чуть ли не как измена. Люди, подобные Бриану, вызывают подозрение. Вильсона ждет та же участь, если только он уже ее не дождался.
— Но ведь к миру можно принудить, — сказал Антуан, вспоминая свой разговор с Рюмелем.
— Я не верю, что Германия была бы когда-нибудь в состоянии принудить нас к этому. Нет, повторяю вам: я верю в относительное равенство наличных сил. И не вижу никакого иного исхода, кроме полного истощения этих стран.
Филип сел на свое обычное место — за письменный стол, и Антуан, чувствуя страшную усталость, не заставил себя просить и по первому гостеприимному жесту Филипа растянулся на кушетке.
— Мы, может быть, доживем и увидим конец войны… Но чего мы не увидим никогда — это мира. Я подразумеваю: равновесия Европы, мирной Европы. — Он слегка смутился и быстро добавил: — Я говорю «мы», хотя вы много моложе меня, ибо, на мой взгляд, чтобы восстановить это равновесие, нужны поколения и поколения! — Он снова замолчал, украдкой взглянул на Антуана, поворошил бородку и, безнадежно пожав плечами, начал: — Но возможно ли равновесие, мирное равновесие в современных условиях? Демократический идеал потускнел. Самба прав: демократии не созданы для войны; они тают от нее, как воск от огня. Чем дольше будет длиться война, тем меньше у Европы шансов стать демократической. Кто поручится, что она не подпадет под тираническую власть какого-нибудь Клемансо или Ллойд-Джорджа. И народы позволят это: они уже привыкли к режиму осадного положения. Они отрекутся мало-помалу от всего, вплоть до республиканского стремления к народоправству. Посмотрите сами, что происходит сейчас во Франции: контроль над распределением продовольствия, ограничение потребления, вмешательство государства во все области жизни, в индустрию и торговлю, в частные сделки, — вспомните мораторий, в духовную жизнь, — вспомните цензуру! Мы приемлем все это в качестве чрезвычайных мер. Стараемся убедить себя, что такие меры необходимы при существующем положении вещей. На самом же деле это предвестники всеобщего порабощения. Попробуйте сбросить ярмо, когда оно сидит на вас, как влитое!
