– Тридцать девятый лист. Вот. Разъезд. Отсюда – зимник: сороковой лист, сорок первый, сорок второй… Все. Далее – по азимуту. Пересеченка. От Яптик-Шора, брод – юго-восток идешь по компасу. Но здесь склонение, учти – семнадцать градусов – на Приполярном Урале…
– Километров семьдесят-то – от железки?
– А то!
– И нет жилья, я вижу.
– Глухо. Сплошная ненаселенка. А ты, я гляжу, как раз туда и собрался, так, что ли?
– Да думаю…
– Ты там сдохнешь.
– Считаешь? Но ты, я вижу, пока что не сдох?
– А я там и не был.
– А что так? Неужели неинтересно?
Понимая, что карту ему скопировать не дадут, да и времени на это нет, Борис тянул резину, стараясь запомнить трассу и ориентиры, создав в памяти хотя бы абрис, крок.
– Закрыт район. Не с потолка же он закрыт. Наверняка причина есть.
– Может быть, есть. А может – и нет. Знаешь песню: «Много у нас херовин, каждый мудак – Бетховен»?
– Вот я про то-то и толкую: это узнаешь там уже, на своей, на собственной, на шкуре.
– А что, вот так – молодые, прыткие, вся жизнь впереди. А в запретную зону лезть – неужели неинтересно?
– Кому что, старик. Каждому свое. Есть ребята – и по крышам ходят. С закрытыми глазами. Ночью.
– Лунатики?
– Нет, идиоты. Будешь срисовывать? Пять минут у тебя еще есть. А карандаш и бумажки я дам.
– Да я запомнил. Спасибо. У меня память зрительная – во! Я же художник с мировым именем! – Борька поковырял грязным ногтем в зубах, а потом не без лихости высморкался перед чистюлей-туристом при помощи двух пальцев и, поклонившись – учтивее некуда – отплыл от стайки молодежи.
– Забавно, – сказал Борис, подходя к Белову. – Это место существует в природе.
– Какая тебе разница – существует оно или нет?
– Огромная! Что сцепщик не совсем гнал пургу. Какая-то доля истины в этой истории есть.
– А тут какая разница – есть доля истины или нет?
– Ну, как? Ну, все-таки. Интересно же!
– Пойдем. Метро открылось. Пока дойдем, как раз публика схлынет.
Они расстались перед зданием вокзала: Белову нужно было нырнуть вниз, в подземный переход, в метро. Борису же левее, за вокзал, за угол, за памятник Ленину и далее пешком по направлению к Красносельской, к Сокольникам.
Белов проводил его взглядом.
Борис завернул за угол и скрылся из вида.
На углу, за которым скрылся Борис, висел указатель: «Суточные кассы. Поезда дальнего следования».
Стрелка указывала за угол. Туда, куда завернул Борис.
* * *
«Вот что он не учел, следователь… – подумал Белов. – Он не учел, что у Бориса была еще одна точка, в которую он мог двинуть с вокзала. И скорей всего, туда и двинул».
Мастерская!
Конечно, следствие ведь привыкло иметь дело с людьми обычных профессий. Исходя из повседневного опыта, диктующего привычную череду следственных действий, они проверили квартиру, выяснили: не появлялся – ну, опечатали ее – конец. А для художника мастерская – второе место жизни и даже не второе, а первое. Были они там? Едва ли. Ведь Власов об этом и словом не обмолвился.
Белов понимал, что в его ситуации самый простой, надежный выход – это отыскать Бориса самому и представить его прокуратуре, угрозыску, ментам: «Нате, ешьте!»
От него тут же отстанут.
В глубине души Белов, конечно, не верил, что Борис канул в своей мастерской и лег там на дно. Это было очень не похоже на Тренихина: припадки творчества были у него, в общем-то, кратковременны: неделя, десять дней, ну, максимум дней пятнадцать, да и то! Он слишком выкладывался и разом выплескивал все, что копил: ему не нужна была размеренность, усидчивость и упорядоченность. Наоборот. Работая «на длинную дистанцию», Борис скисал. Так что в мастерской его, скорей всего, нет. Но, может, зашел, вернувшись в Москву, поработал дней пять и смотался? Может, там оставил координаты, записку?
Мастерские Белова и Тренихина располагались сравнительно недалеко одна от другой, и оба имели ключи от обеих мастерских. Это было не столько знак дружбы, символ доверия, что ли, сколько производственная необходимость: ведь в самый разгар работы может что-то понадобиться, именно то, что у тебя кончилось, а у соседа – горы немереные. В одиннадцать часов вечера, положим, за растворителем или бесцветным лаком в салон же не потащишься? Мало того, чужая мастерская могла служить прекрасным убежищем от назойливых гостей, когда надо было серьезно и интенсивно поработать. К нему в мастерскую припрется кто-нибудь, положим, из зануд, а там – Борис. «Белова нет и не предвидится». – «Почему я работаю здесь?» – «А у меня в мастерской оконные рамы меняют на стеклопакетные. Вот он меня и приютил – сам-то он свалил… По-моему, в Австрию. Или в Австралию? После двадцать шестого обещал быть». На самом же деле Белов в это же самое время плел нечто аналогичное нежданным гостям Тренихина, трудясь, естественно, в его мастерской.
Белов взвесил в руке связку ключей. Ключ от мастерской Бориса мгновенно выскочил из компании себе подобных, подчиняясь привычным движениям пальцев.
Дверь мастерской Бориса не была опечатана. Однако Белов не спешил ее открывать. Он внимательно осмотрел дверь – на предмет взлома. Если суммы, которыми сыпал Власов, соответствовали действительности, то мастерскую Бориса вполне могли уже обчистить сто раз. Ясно, что случись такое событие, оно пришлось бы как нельзя кстати следствию – ведь кражу можно было бы без труда списать на него, Белова. Что называется «заодно».
Нет, дверь явно не взламывали.
Белов отпер дверь. Вошел, разделся в «предбаннике».
Одного беглого взгляда, скользнувшего по мастерской, было вполне достаточно для Белова – нет, Борис не заходил сюда после их возвращения.
Все здесь было точно так же, как было до их отъезда в отпуск. Даже невымытые стаканы, из которых они пили «Метаксу» на посошок, перед отвалом на вокзал, так и стояли невымытыми.
Если бы Борис заглянул сюда, он бы перевернул бы все здесь вверх дном: работа у него всегда была сопряжена с лихорадочной нестабильностью души, своеобразным горением. Все передвигалось, переставлялось, кидалось на пол, билось и так далее. За час работы Тренихин устраивал такой пейзаж после битвы, что и старик Верещагин не сумел бы отобразить.
В мастерской бардак, разумеется, имел место быть, но бардак благочинный, старый, знакомый. Новый творческий взрыв здесь места не имел.
Белов также знал твердо, что просто прийти сюда и уйти Борис тоже не мог. В мастерскую он приходил с единственной целью – работать. И начинал сразу, порой даже не раздевшись. Заглянуть в мастерскую с какой-либо иной целью было для Бориса не столько даже кощунством или нелепостью, сколько плохим предзнаменованием.
– Пришел и не делаешь – зачем пришел? Пришел – и не можешь делать – это другое, это бывает, старик. Тогда не приходи. Ходи мимо, думай. В мастерской делать нечего.
Многие их коллеги, однако, ходили в мастерскую как на службу, на восемь часов в день, изолируясь от семьи и ожидая там вдохновенья наподобие транзитника в зале ожидания, перемежая эту подготовку к встрече с музой многозначительными охами, плетением заумных интриг по телефону, тяжкими размышлениями в благолепных позах перед мольбертом, а также дюжинкой пивка или партией в бридж с такими же «мастерами». Борис к подобному времяпровождению в мастерской относился крайне отрицательно: «не хочешь срать, не мучай жопу». Выпить в мастерской он, конечно, мог, и часто это делал – да – но лишь окончив что-то, поставив точку, но не перед работой и, уж конечно, не вместо работы. Выпить можно дома, а можно и в пивной.
Словом, Бориса здесь не было: это сразу стало ясно Белову без всяких экспертиз.
Но!
Здесь побывал кто-то другой: не Борис!
Пустые бутылки в углу не лежали, а стояли!
По старой, еще студенческой привычке выпитая бутылка клалась на бок. Полежав так, она уже минут через десять могла дать себя выдоить еще на сорок-пятьдесят капель и внести тем самым свою лепту в завершающую вечер «сливянку» (от глагола «сливать») – традиционный студенческий напиток, состоящий из смеси всего, что только пилось – коньяк, пиво, шампанское – все равно.
Никто, ни один человек из их компании не поставил бы пустую бутылку. Стоящая бутылка не может быть пустой по определению – это как бы еще «живая» посуда. Опустевший же флакон следовало «похоронить», положив на бок. Оставить пустую бутылку стоять, не удостоив ее погребения, воспринималось как предел цинизма, вершина святотатства. Никто из их компании не был способен на подобный акт вандализма. Традиция. Святое. Это уже въелось в кровь.
Бутылки из мастерских вывозились обычно не чаще чем раз в пятилетку. Обычно весной, в районе Пасхи тире Красной горки, устраивался радостный праздник «зеленого золота»: сдавали сразу пару десятков ящиков пустой посуды и весело отмечали, конечно, это «очищение углов». Борис давненько не справлял этот праздник, и вся посуда лежала здесь вот, в дальнем закутке мастерской, сложенная поленницей, как дрова: слой донышками к стенке, слой донышком наружу.
