неловко буркнул он. – Но, – вздохнув, он все же заставил себя набраться смелости и выпалил: – отчего-то я не исключаю такой возможности. Мне кажется, это не лишено смысла. Иначе почему же я так себя повел? Скажи, это, по-твоему, возможно?
Элиза невинно улыбнулась.
– Я думаю, возможно. Я ведь тоже… – Она поджала губы, но быстро совладала с собственной неловкостью: – Я тоже быстро доверилась тебе. Я знала, что от тебя не стоит ждать зла. Хотя ты инквизитор, а я…
– Травница, – закончил он за нее, криво улыбнувшись.
– Меня называют лесной ведьмой, – покачала головой Элиза.
– Но вреда от тебя нет.
– Кроме того, что ты сам назвал меня еретичкой.
Элиза с вызовом посмотрела на него, тут же испугавшись собственных слов. Вивьен долго изучал ее взглядом. Его ответ ошеломил ее:
– А в чем я сам признался тебе только что?
Элиза распахнула глаза, не в силах вымолвить ни слова. Молчание нарушал лишь отдаленный колокольный звон, доносившийся из Руана и перекликавшийся со звуками леса.
Глаза Вивьена вдруг испуганно округлились. Служба звала его обратно в город – и как можно скорее, судя по перезвону.
– Черт! – в сердцах выругался он, срываясь с места и проверяя, не забыл ли чего в доме. Меч оказался по-прежнему за поясом, а нательный крест свисал над сутаной. – Я ведь должен уже явиться на службу!
Элиза отступила с его пути, изумленно провожая его глазами. Отчего-то ей искренне хотелось спросить, вернется ли он еще и как скоро, однако она сдержалась.
Как бы то ни было, она понимала, что теперь каждая его проверка будет для нее событием ожидаемым.
***
Ренар стоял под большим дубом, скрестив руки на груди и недовольно барабаня пальцами по собственному плечу. Вивьен заметно опаздывал, и Ренар уже несколько раз порывался отправиться в тюрьму без него. Там его ждал арестант, допрос которого запросто мог занять меньше пяти минут, однако Ренар понимал, что Вивьену было бы, как минимум, интересно присутствовать при этом.
Арестантом был проповедник Базиль Гаетан. Недалекий бродяга, каких множество. Возможно, недоучившийся монах. Стоило ему найти в городе какое-нибудь возвышение – бочку или высокую ступень – он картинно взбирался на него и нараспев кричал о пользе аскезы (что при его-то грузном теле звучало смешно), восхвалял Господа и не забывал про Святейшего Папу. Затем рассказывал какие-то поучительные истории – вероятно, собственного сочинения, – а после напоминал, какие тяжелые кары Господни настигнул грешников, которые предаются алчности, не делятся с ближним, пропускают исповедь или совершают дурной поступок. Он не привлекал внимания ни стражи, ни инквизиции, пока не позарился на корзину церковных пожертвований, вознамерившись отхватить себе кусок людской добродетели. Двое прихожан, присутствовавших при аресте, намекнули страже, что в притчах Гаетана их смутили детали, показавшиеся им нехристианскими. Никто толком не смог припомнить эти детали, но этого хватило, чтобы инквизиция проявила к проповеднику интерес.
В очередной раз собравшись отправиться в тюрьму в одиночку, Ренар вдруг разглядел силуэт в инквизиторском одеянии, спешащий к нему. Вивьен выглядел на удивление отдохнувшим, но несколько взъерошенным. У Ренара сложилось впечатление, что его друг впервые в жизни проспал службу.
– Ты опоздал, – осуждающе заявил он.
– Знаю, знаю, – согласился Вивьен, кивнув, и остановился, чтобы перевести дыхание. – Прости меня, мой друг.
– Я уже собрался идти на допрос без тебя.
– У нас на сегодня уже запланирован допрос?
– И не представляешь, кто нас дожидается, – хмыкнул Ренар.
Вивьен смиренно выждал, пока друг просмакует эту паузу и начнет рассказ. Услышав об арестанте, он искренне изумился и не мог не предвкушать этот допрос.
***
Казалось, руанская тюрьма никогда не затихала: стоны, крики, проклятья или бессвязные мольбы то и дело эхом отражались от холодных каменных стен. Тихо сейчас было лишь в том крыле, где обычно допрашивали арестантов инквизиции: проповедника, обвиненного в краже церковных пожертвований, еще не привели в допросную комнату – он ждал своего часа, вздрагивая в камере от каждого разносящегося по каменным коридорам звука.
Базиль Гаетан попробовал языком выбитый при аресте верхний дальний зуб и поморщился. Десна отзывалась тупой болью, однако проповедник, поджимая губы от досады и сдерживая подступающие от страха слезы, пытался не замечать этого, ибо впереди – он знал – ждала боль куда более сильная.
«Как меня угораздило так попасться?» – едва не плача, ругал он себя. А ведь он собирался украсть совсем немного! Чтобы хватило денег на приличный обед в трактире и, возможно, на ночь с распутной девицей. Разве Церковь обеднела бы от этого? Возможно, ему не стоило в своих проповедях говорить, что он в силах взять на себя грехи тех, кто готов будет отказаться от мирских благ? Не в этом ли те, кто оболгал его, угадали ересь? Но даже если так – сколько пользы он принес служителям Господа, призывая людей к благопристойному, богоугодному поведению! За это он не заслужил снисхождения?
«И разве Церковь не могла поделиться своими пожертвованиями с бедным Божьим слугой? В конце концов, почему не дать простому старому грешнику немного насладиться мирскими благами, ведь дорога в рай мне вряд ли откроется…» – не удержавшись, Базиль всхлипнул и снова потрогал языком выбитый зуб.
Больно.
Закутавшись плотнее в свое одеяние, проповедник отер нос рукавом и продолжил ждать своих будущих палачей. Примерно полчаса после ареста он думал, что сумеет выдержать допрос с пристрастием и выйти из пыточной камеры достойным человеком, однако, чем больше времени проходило в томительной неизвестности, тем отчетливее Гаетан понимал, что сломается на первой же пытке.
В коридоре послышались шаги, перемежающиеся тихими голосами, и вскоре перед его камерой в сопровождении стражников показались два инквизитора – один черноволосый с пронзительными серыми глазами и чуть крючковатым носом, а другой заметно выше со светлыми, почти белыми волосами, тонкими грубоватыми чертами лица и ярко очерченными скулами. Они замерли напротив тюремной решетки. Проповедник отметил две детали, нечасто встречавшиеся у других инквизиторов, которые изредка попадались ему на глаза: эти люди были слишком молоды – он сам был старше них почти на десяток лет – и они не носили тонзуры.
– Базиль Гаетан? – осведомился светловолосый.
Узник сумел лишь кивнуть.
– Пожалуйста… – пролепетал он, оглядываясь в поисках помощи от стражников, Всевышнего или кого угодно другого.
– На выход, – скомандовал все тот же светловолосый инквизитор. Второй махнул рукой стражнику, и тот приблизился к камере, чтобы открыть дверь.
Пока стражник выполнял указание, Базиль Гаетан вжимался в стену от ужаса предстоящих мучений. Инквизиторы вошли в камеру. Светловолосый глядел бесстрастно, по его лицу невозможно было
