А нам надо на полеты. Не стали мы дома одеваться, — потом изойдешь, пока до машины доберешься, — сгребли все наше добро — и в кузов, на полуторку.
Стали мы ежа искать — прощаться. Нет его нигде, перетрясли все унты, — восемь пар, — все уголки наскоро обшарили — не нашли.
— Ладно, — говорю Васе, мотористу (он из суточного наряда пришел и оставался дома на отдыхе), — поищи Фильку получше, может, он в траве, около хаты виражит.
Доехали мы до аэродрома. Палки на самолете уже крутятся, занимаем места и взлетаем.
Все у нас в полном порядке.
Набираем высоту, по инструкции надеваем кислородные маски. Смотрим наземь, за мишенью следим, — у нас опыты с новыми бомбами были, — а с восьми тысяч видно далеко. Кругом красиво, короче говоря, южная природа!
Я даже немного замечтался. Вдруг в наушниках слышу сильный крик. Обернулся — вижу, Стефановский на своем сиденье пляшет, как на рессорах. Он к нам оборачивается лицом, но что на нем написано — неизвестно: все мы в масках и друг на друга так похожи, что родная мать не узнает.
К летчику на помощь инженер бежит, а управление машиной берет второй летчик, Лацко.
Инженер стаскивает с летчика меховой сапог, дергает застежку «молния» на его штанине, копошится в глубине ее, потом с помощью плоскогубцев вытаскивает Фильку. Ежа! Нашего любимца!
Ёж побегал по машине, закачался, как пьяный, ослаб, видно, на такой высоте, и юркнул в штурманскую к Бряндинскому.
Инженер Жарков что-то быстро написал в блокноте, выдернул листок и отправил его пневмопочтой вслед за ежом штурману.
Стефановский тем временем оделся и снова взялся за баранку. Задание мы выполнили и через полтора часа приземлились.
Все были налицо, только Фильки, ежа, нет.
— А еж куда девался? — удивился летчик.
Штурман тут делает скорбное лицо, кивает на отверстие для прицела Герца и художественно трепыхает ладошками.
— Нет, — говорит, — Филька, в свободный полет ушел, в дырку вылетел.
Летчик, конечно, горячится. Как да почему еж в прицельное отверстие попал, зачем допустили и т. д.
Здесь штурман протягивает ему блокнотный листок.
— Читай, — говорит, — вслух.
Я слово в слово не повторю вам, как там было написано, но по сути дела говоря, инженер наш приказал выставить ежа за борт. Дескать, кислородных масок для ежей пока еще не придумали. Филька от нехватки воздуха все равно подохнет, а бегая по кораблю, заберется куда-нибудь в проводку управления и натворит нам неприятностей.
— Жаль! — сказал наш техник. — Хороший был еж, забавный.
— Да, — подтвердил Бряндинский, — славный был еж. Выдающийся! Кто еще из верей или птиц поднимался на такую высоту, да еще на новейшем бомбардировщике? Это был еж-рекордсмен!
— Вот видишь теперь, Иван Палыч, за кем из зверей высотный рекорд. Других данных в научной литературе не зафиксировано. Ну, а дальше так было дело. Мы, значит, грустные от понесенной потери, едем домой, спрашиваем летчика, сможет ли он сидеть нормально…
Открываем дверь, и глаза у нас вылазят на лоб.
Филька как ни в чем не бывало лакает молочко из своего блюдечка, а моторист Вася крошит в него бисквиты.
Мы, конечно, бросились ощупывать ежа — какие у него поломки после такого спуска без парашюта.
Смотрим, в руках у нас Федот, да не тот!
Ёж, но не Филька. Габариты не те и всякое другое. Вася, оказалось, нашел в траве около дома другого ежа, — все они здорово друг на дружку похожи, одной масти, — принял его за Фильку и притащил домой.
А настоящий Филька пропал.
Это значит — испытать…
Заводской летчик Авдеенко пригнал ту самую машину, о которой еще вчера была получена телеграмма.
Машина была несколько измененным экземпляром весьма заслуженного истребителя.
В обновленном виде качества самолета заметно улучшились. В то же время характер его так испортился, что до выяснения причин этого фигурные полеты были запрещены.
Самолет, неизвестно почему, проявлял склонность самовольно загораться в воздухе в то время, когда летчик делал фигурные полеты.
Из-под мотора вдруг выскакивало пламя, быстро облизывало всю машину и так же внезапно с поворотом машины исчезало. К счастью, из-за этих причуд пока еще несчастных случаев не было.
Выяснить причины этих, мягко выражаясь, капризов поручили Супруну. Он долго и дотошно выпытывал у летчика Авдеева все, что тот знал об этой машине.
Супрун, получив задание, взлетел. Он забрался довольно высоко, так как в испытательных полетах запас высоты нередко выручал летчика.
Вот он ринулся вниз, потом взял на себя рули и расписался в небе длинным и непрерывным рядом фигур. Так старый опытный писарь одним росчерком подписывает длиннейшую фамилию.
В том же темпе летчик сделал несколько переворотов через левое, а затем через правое крыло.
Ничего подозрительного в поведении машины не было. Она опять вошла в петлю. Но в верхней точке вертикального круга замерла, и летчик в тот самый момент, когда он повис вниз головой, быстрым иммельманом поставил машину с «головы на ноги».
Следующий иммельман Супрун сделал замедленно, и в то время, когда самолет, летевший вверх колесами, стал переходить в обычный горизонтальный полет, его, точно брызнувшей струей, охватило тут же исчезнувшим пламенем.
Супруна осенила мысль. Он снова перевернулся на спину и, летя вниз головой, стал медленно менять наклон носа машины.
Еще раз ударило пламя, и хотя летчик-испытатель тут же перевернулся головой вверх, огонь не пропал, а, наоборот, стал распространяться, захватывая все новые части машины.
Вызвав пожар и почти догадавшись о причинах его возникновения, надо было потушить огонь, иначе причины, из-за которых загорелся самолет, исчезли бы в огне.
Снижаясь и маневрируя, летчик подставлял воздушному потоку то одну, то другую часть самолета, сильнее всего охваченную распространившимся пламенем.
Воздушная струя прижимала огонь, не давая захватывать новые части машины.
Супрун выдумывал самые различные и странные положения для самолета. Начинал одну фигуру, прерывал ее, переходил на другую, комбинировал ее с третьей.
Так он снижался, препятствуя пламени охватить всю машину.
Но окончательно погасить огонь не удавалось, и положение становилось все более серьезным. Кабина заполнилась дымом, и дышать было все труднее. Черно-красные огненные языки время от времени хлестали в лицо, заставляя отворачиваться и прятать голову в плечи.
Дело принимало дурной оборот. Надо было думать о парашюте, а воспользоваться им в то время не было смысла. То, что осталось бы невыясненным сегодня, все равно пришлось бы выяснять завтра.
Эта мысль подстегнула летчика, и он еще яростнее взялся за дело. Обдуманно швыряя машину, он частыми ударами потоков воздуха, как метлой, сметал огонь.
Языки пламени стали укорачиваться, пропадать и наконец исчезли совсем.
Супруна, когда он вылез из машины, трудно было узнать: его лицо от копоти было черным, как у негра.
— Думаю, что здесь неудачна бензосистема, — доложил летчик прибывшему на аэродром начальству.
Когда сняли капоты и осмотрели моторную установку, то диагноз летчика-испытателя полностью подтвердился.
Бензопроводка была устроена так, что когда машина зависала некоторое время вверх колесами, система переполнялась, горючее, вытекая, попадало на раскаленный мотор и воспламенялось.
Правильность диагноза Супруна подтвердилась еще и тем, что, когда устранили обнаруженный летчиком конструкторский дефект, самолет вновь обрел свой «добрый» характер.
Два «одноногих»
Машина, на которой Краснокутнев носился над летным полем, — новый скоростной истребитель, — имела, как и большинство других наших машин, две ноги шасси. И то обстоятельство, что у него в это время сиротливо торчала только одна, сильно занимало и беспокоило летчика.
Испытатель невольно вспомнил необычную машину, которую он испытывал несколько лет назад. Она была одноместной, предназначалась для воздушных гонок, и потому конструктор выполнил все так, чтобы как можно меньше деталей выступало наружу. Даже фонаря летчика, обычно возвышающегося над фюзеляжем каждого самолета, у нее не было. Но особенно оригинальным было шасси. Самолет опирался на одно небольшое, расположенное под мотором колесо. Две подпорки, расположенные по концам крыльев, поддерживали из и предохраняли от ударов о землю. В полете это своеобразное шасси убиралось, и машина развивала исключительно высокую по тем временам скорость, не имея себе равных. Управлять, однако, этим самолетом было довольно трудно. Обзор был крайне ограничен. Крыльевые подпорки при рулеже неоднократно ломались, и машина часто взлетала и садилась на одно лишь колесо. Несясь по земле, она при небольших толчках размахивала крыльями, как канатоходец руками для равновесия. Но если этот гоночный самолет был, так сказать, по рождению «одноногим», то здесь было совсем другое дело.
