— Нет, мобильного у меня нет… пока еще.
— Вот и хорошо, что нет. И не заводи. А то наши хреновы старперы покоя тебе не дадут, с унитаза поднимут, из-под мужика вытащат в три часа ночи. Ну ты, наверное, сама поняла…
Еще бы не поняла! Картина (во всяком случае, в отношении Натальи Салтыковой) складывается вполне ясная. Бедные, бедные старики…
— Подождешь меня в сквере, он здесь рядом, за углом. Я постараюсь не задерживаться.
…Вместе они покидают кафе. Елизавета намеренно отстает на несколько шагов и бросает прощальный взгляд на оставшихся в зале мужчин: синхронно вытянув шеи, мужчины смотрят вслед Наталье Салтыковой, у них застенчивые и слегка обиженные лица детсадовских малышей; еще бы, любимая нянечка, пахнущий сгущенкой и котлетами предмет абстрактного влечения, покидает их. И неизвестно, когда вернется.
Жалкие дураки!..
Вид на Наталью со спины отрезвляет.
Поэтические сравнения с Фудзи и пиком Коммунизма лишены оснований (горы не перемещаются так свободно), больше всего подойдет сравнение с китом. И это не самый лучший кит, Елизавете не хотелось бы оказаться в его чреве. Там помимо физических неудобств ее ждали бы страдания метафизического свойства. Они напрямую связаны с теми чертами в людях, которые Елизавета ненавидит, а Наталья Салтыкова, наоборот, культивирует. К уже заявленному цинизму можно добавить жестокость, лицемерие и двуличие. Вся эта мерзость налипла на Натальины внутренности, сожрала все мало-мальски ценное, человеческое и человечное, отравила кровь и теперь подбирается к мозгу. Нет-нет, мозг Натальи Салтыковой и без того находится в плачевном состоянии. Почти как у кита, на которого Наталья так похожа. Китом управляют лишь рефлексы — условные или безусловные, не так уж важно. Важно, что киты время от времени выбрасываются на берег, заканчивая жизнь самоубийством. Наталья Салтыкова — на пути к этому, ее отношение к старым людям иначе как самоубийственным не назовешь. Она ведь тоже постареет, рано или поздно. И кто-то другой будет издеваться над ней. Это стало бы закономерным финалом — закономерным и долгожданным.
Как тебе такая перспектива, Наталья Салтыкова?
— Эй, — кричит Елизавета, не приближаясь к Наталье, но и не отдаляясь от нее. — Хочу задать тебе вопрос… Ты, случаем, не эсэсовка?
Со спиной Натальи разговаривать, несомненно, легче, чем оказавшись с ней лицом к лицу, и Елизавета Гейнзе (внимание! — вся в пурпурных одеждах праведного гнева), набрав в легкие побольше воздуха, торопится закончить свою обличительную речь:
— Ты настоящая фашистка, ты хуже фашистки! Как ты можешь проклинать людей… Которые тебе доверились, потому что никого другого у них нет. У тебя тоже кое-чего нет… Нет сердца, вот! Ты гадина, вот ты кто! И пошла ты подальше… Я… Я сама напишу на тебя телегу куда следует, так и знай.
Кит медленно поворачивается к ней, расплескивая улицу, — так, во всяком случае, кажется Елизавете, слегка обалдевшей от собственной смелости. Странно, что от этого эпохального, единственного в своем роде разворота не рухнули дома, и припаркованные к обочинам автомобили остались целы. И лишь Елизавете вряд ли посчастливится уцелеть: Наталья Салтыкова с необычайной легкостью отрывает ее от земли, держа за шкирку, как нашкодившего котенка, и прислоняет к ближайшей стене.
Мысль № 1: Неужели нашелся кто-то, кто приподнял Елизавету над землей, не задействовав при этом подъемный кран или эвакуатор? Удивление, да и только!
Мысль № 2: Пребывать в относительной невесомости весьма приятно, можно поболтать ногами, можно взмахнуть руками, как птица или знаменитый дирижер Валерий Гергиев. Можно, наконец, почесать подбородок или дернуть себя за нос, но тратить на это мгновения невесомости как-то не хочется.
Мысль № 3: Вблизи лицо Натальи Салтыковой еще прекраснее, чем издали. Но есть в нем что-то еще, кроме безусловной красоты. Тайная мука, что ли? Эта мука не связана с сатиново-шифонно-поросячьим безобразием, что находится чуть ниже ватерлинии: вряд ли Наталью вообще заботит, как она выглядит. Но что-то подтачивает ее изнутри, это точно.
Мысль № 4: Сейчас она мне врежет так, что мало не покажется!
Безрадостная и тревожная мысль № 4 в конечном итоге вытеснила все остальные мысли, и Елизавета крепко зажмурилась в ожидании прямого удара в челюсть.
Удара не последовало, и Елизавета приоткрыла сначала один глаз, а потом другой. Натальино лицо никуда не делось (и не могло деться!), но теперь каждый его элемент существовал по отдельности. Уследить за всеми элементами сразу не представлялось возможным, следовательно — нужно сосредоточиться на чем-то одном.
Елизавета выбрала губы.
До сих пор ничего особенно нежного или просто позитивного они не произносили, Но скверна, толстым слоем лежащая на них, и яд, с них капающий, нисколько не повредили их структуры. Губы Натальи отличались хорошим рисунком и здоровой полнотой. Они были свежи и упруги; они были в меру влажными и без меры влекущими, любой из мужчин — будь-то потомок Дракулы, китаец, араб или (хрен бы с ним!) кукурузное трепло американец нашел бы их эротическими. Или даже порнографическими.
— Что, решила потренироваться? — дерзко просипела Елизавета, обращаясь непосредственно к губам Натальи Салтыковой. — Отработать приемчики на мне, чтоб потом применить их к другим людям! Фашистка, эсэсовка!..
— Дура ты, дева, — это были последние слова, слетевшие с упругих, свежих и влажных губ.
После чего влага отлила от них, и — по каким-то неведомым дренажным системам — ушла куда-то вглубь. Губы Натальи Салтыковой прямо на глазах пересохли и почти перестали существовать, от них осталось лишь воспоминание. То же самое обычно происходит с бывшими когда-то полноводными африканскими реками — их место занимают бесполезные и безжизненные русла. Дно в таких руслах давно растрескалось, оно припорошено песком, глиняной пылью, камнями, останками мелких животных (крупных, впрочем, тоже). Возникновение еще одного сухого русла — и не где-нибудь в Африке, а на лице женщины из города Питера — уж точно не сделает мир лучше, но… каким-то образом оно улучшило саму Наталью. Вернее, Елизаветины представления о ней.
— …дура и есть, — еще раз повторила Наталья. — Но ты мне нравишься. И я скажу тебе кое-что. О чем предпочла бы не говорить… Наверное, ты права. Я — фашистка, эсэсовка, и у меня нет сердца. И это благо, поверь мне. И тебе лучше бы засунуть свое сердце подальше, утопить на фиг в первом попавшемся водоеме… вообще забыть, что оно существует. Иначе…
— Что — иначе?
— Иначе оно разорвется. Сердце с этими стариками всегда разрывается, рано или поздно. Я ясно выразилась?
— Куда уж яснее.
Ничего ей не было ясно, сплошной туман, но — совершенно неожиданно, — прояснились строение и разводка дренажных систем, проложенных где-то там, за оградой прекрасного лица. Они шли наверх, прямиком к глазницам. Об этом свидетельствовала никуда не девшаяся влага: на секунду показавшись в глазных впадинах, она тотчас исчезла.
Видимо, напор был недостаточно хорошим.
Наталья Салтыкова успокоилась так же внезапно, как и вспыхнула. Она опустила Елизавету на землю, сплюнула себе под ноги и уже другим, повеселевшим голосом произнесла:
— Буду звать тебя Элизабэтиха, возражений нет?
Возражения у Елизаветы возникли сразу же, с чего это ей быть Элизабэтихой, на каком основании? И само имя какое-то пренебрежительное, унижающее достоинство. Если на то пошло — существует симпатичный англизированный вариант ее имени — Элизабет. А также Лизелотта (счастливая находка Пирога) и Лайза (счастливая находка Шалимара). Лайза вообще смотрится расчудесно и навевает мысли о Лайзе Миннелли — умопомрачительной актрисе и певице. С ногтями, выкрашенными в красный; с носом забавной конфигурации; с так широко расставленными глазами, что воздушное сообщение между ними часто бывает затруднено. Елизавета очень расстроилась бы, если б Лайза вдруг решила свалить в космос вместе со всеми другими американцами.
Пусть остается на Земле.
И штатовское кино пусть остается, особенно волнующие сцены из Елизаветиного поцелуйного топа. А актеры, которые так нравятся Елизавете, вполне могут попросить политическое убежище в странах Старого Света, им уж точно не откажут.
А идиотская Элизабэтиха пусть провалится в тартарары!
Элизабэтиху не встретишь на концерте классической музыки или в Русском музее, она не посещает театры, выставки современного искусства и премьерные показы в Доме кино. Она ни разу не видела развода мостов, не пробовала фондю, не летала на самолете и думает, что «Мохито» — это всего лишь небритые подмышки. Единственное место, где можно встретить Элизабэтиху, — городская баня. Там она восседает по субботам, в обществе березового веника и шайки: распаренная, красная, со сморщенной кожей на всех двадцати пальцах. Для того, чтобы отлить Элизабэтиху из бронзы, пришлось бы привлечь страдающего гигантоманией скульптора Зураба Церетели, никто другой не справится с подобными банно-прачечными масштабами.
