— Вы Наталья? — почтительно произнесла Елизавета, подходя к столику.
— Точно, — Наталья картинно выпустила дым из ноздрей и указала на пустой стул. — Присаживайся, дева.
— Меня зовут Елизавета.
— Елизавета, ага.
— Заказать вам что-нибудь?
— Можно на «ты». Не люблю, когда мне выкают. И сама не выкаю.
— Постараюсь, — тотчас стушевалась Елизавета. — Заказать ва… тебе что-нибудь?
— Уже пожрала, а так обязательно опустила бы тебя рублей на двести, не меньше. Но кофе выпью.
Расценив последнюю фразу как призыв к действию, Елизавета поплелась к барной стойке делать заказ.
— Два кофе, — сообщила она бармену, смуглому молодому человеку с забранными в хвост волосами. Его можно было принять за араба, а можно — за румына из Трансильвании, потомка Дракулы или самого Дракулу в годы его архетипического расцвета. Смогла бы она полюбить Дракулу, невзирая на неприятный, негигиеничный, но такой необходимый для инициации укус в шею? Наверное, смогла бы — и получила бы за это вечную жизнь. Плюс удовольствия, сопутствующие вечной жизни, плюс пухлый пакет социальных и иных льгот. Узким местом является необходимость постоянно подпитывать себя свежей кровью. Елизавета никогда не решилась бы вонзить зубы в живое существо, но и здесь возможен компромисс в виде еженощных посиделок с бокалом на городской станции переливания крови, вампирам там раздолье и кусать никого не надо. Неизвестно только, понравится ли такое вегетарианство кровожадному Дракуле.
Гм-мм… Лучше бы бармен оказался арабом.
В состоянии ли Елизавета полюбить араба? — все может быть.
Она не расистка и даже знает наизусть кое-что из любовной лирики Омара Хайяма. Общих тем с арабом не так уж мало: кроме Омара Хайяма есть еще Фирдоуси, Низами и Авиценна. А также хитрющий султан Саладин, неоднократно щелкавший по носу крестоносцев в Средние века. А также — американцы. Американцы почему-то страшно раздражают Елизавету. Если бы они — все до единого — погрузились на космический корабль и улетели к звездам, освободив Землю от своего тошнотворного присутствия, Елизавета аплодировала бы этому факту стоя. Но такой исход событий вряд ли возможен в обозримом будущем.
Никуда они не полетят.
Какие там звезды — они даже до Луны не добрались, хотя утверждают обратное. Умные люди с фактами в руках доказали, что все их передвижения по Луне не более чем разыгранное в голливудских павильонах шоу, но проклятые америкосы продолжают гнуть свое: были — и все тут.
Вруны, гадкие людишки.
Конечно, в разговоре с арабом Елизавета не станет педалировать тему с Луной, она ограничится стандартными антиамериканскими высказываниями, принятыми в среде боевиков Аль-Каиды и прочих военизированных формирований Ближнего Востока. Как лучше обозвать американца, чтобы это понравилось арабу? — гяуром,[6] кяфиром,[7] неверным или просто кукурузным треплом? В топку можно забросить всё. Они сойдутся на почве неприязни ко всему штатовскому и уже потом откроют друг в друге качества, которые позволяют людям жить вместе. Верность, преданность и терпение (о страсти, толкающей мужчину и женщину в объятия друг другу, Елизавета предпочитает не думать). Да, она могла бы полюбить араба, какое счастье! Вопроса с будущим местом жительства тоже не стоит: Елизавета, конечно же, отправится следом за арабом, в Объединенные Арабские Эмираты или вообще — в Марокко. Она видела несколько телевизионных сюжетов, посвященных Марокко: это впечатляет. Чем Елизавета будет заниматься в Марокко? Какая разница чем — любить своего араба. А также носить паранджу, что в ее случае можно считать не глумлением над женским естеством, а — напротив — освобождением от комплексов, связанных с несовершенством собственной фигуры.
В тот самый момент, когда Елизавета совсем было согласилась на паранджу и перелет в Марокко со всеми вытекающими, бармен поднял на нее глаза и на чистейшем русском произнес:
— Вам какой кофе? Эспрессо, капуччино, американо?
«Американо», эх. Никакой он не араб!..
— Два капуччино.
— Присаживайтесь, — отстраненно произнес бармен, глядя поверх Елизаветиной головы. — Кофе я принесу.
— Спасибо.
Твое «спасибо» нужно ему, как зайцу стоп-сигнал, и нечего губы раскатывать, идиотка, привычно пожурила себя Елизавета и вернулась к столику.
— Я заказала два капуччино, — сообщила она, плюхнувшись на стул напротив Натальи. — Ничего?
— Сойдет. Ну, рассказывай, как ты дошла до жизни такой?
— В смысле?
— Решила прилепиться к старичью. Только не надо вешать мне лапшу о нравственном долге перед обществом и сострадании к ближнему.
— Не буду, — сдуру пообещала Елизавета.
— Итак, что с тобой случилось?
— Ничего особенного.
— Ври больше! Срезалась на экзаменах в институт и посчитала, что жизнь кончена?
— Нет.
— Расплевалась с родаками и в пику им решила заняться ассенизаторским трудом?
— Почему же ассенизаторским?
— Потому что. Проваландаешься со старичьем месячишко-другой — сама поймешь. Или тебе объяснить? Как говорится, предупрежден — значит вооружен.
— Пожалуй, что объяснить…
Наталье Салтыковой надо бы выступать в цирке с собственным жонглерским шоу. Кегли, кольца, булавы, горящие факелы и все такое. Блузку при этом можно не менять — пусть остается в ней, такой блестящей и безвкусной, такой условной. В цирке все условно — кроме мастерства, разумеется. А Наталья Салтыкова — мастер. На именных кольцах Натальи начертано «старичье», на кеглях — «падлюки», на булавах — «мудозвоны» и «хрычи». Подброшенные в воздух горящие факелы самопроизвольно выписывают «и не мечтай, что они скоренько оттопырятся, они еще тебя переживут». От виртуозно построенных Натальиных фраз воняет цинизмом, и это кошмарный запах. Адская помесь навоза и собачьего дерьма. И кошачьего дерьма, и дерьма всеобщего. Елизавета задыхается в миазмах, ей кажется, что она вот-вот потеряет сознание. Давно пора встать и уйти, оставив на цирковом манеже два еще не принесенных капуччино (за них уже заплачено, но черт с ними, с деньгами). Черт с ними, с деньгами, и с тобой тоже, сама ты падлюка, тоскливо думает Елизавета. Но никуда не уходит.
Кажется, она вдышалась.
Определенно — вдышалась. Цинизм Натальи Салтыковой больше не шибает в ноздри, и то правда — если любишь цирковые представления, приходится мириться с вонью закулисья. Откровение последних двух минут: несмотря на разнузданность и то, что Шалимар называет «хабальством», а Пирог — «жлобством», Наталья Салтыкова завораживает. И не одну Елизавету, хвостатый бармен с двумя чашками на подносе остановился рядом со столиком и слушает Наталью, разинув рот.
Он восхищен.
— Ну, чего уставился, Гаврила? — Наталья поднимает на бармена глаза. — Ставь свое пойло и проваливай.
Она совсем без тормозов, далеко не всякая женщина решилась бы так разговаривать с мужчиной, со смуглым мужчиной, чья кровь априори способна закипеть и при более невинном замечании. Втянув голову в плечи, Елизавета с волнением ожидает развязки щекотливой ситуации. Но никакой особенной развязки не наступает: бармен проглотил сказанное Натальей и даже не поперхнулся. Он не отходит от стола, он пятится задом, не спуская взгляда с новой Елизаветиной знакомой.
— Гы-гы, — Наталья так широко разевает рот, что становятся видны старомодные золотые коронки. — Пепельницу поменять не забудь…
В пепельницу она со смаком засовывает еще одно словосочетание, как подозревает Елизавета — нецензурное. И хулигански-веселое одновременно. Произнесенное другим человеком, оно вызвало бы неприязнь и желание немедленно дистанцироваться от матерщинника, но с Натальей все по-другому. Елизавета и сама не заметила, как подпала под тотальное и не иначе, как сатанинское, Натальино обаяние. На чем оно зиждется — не совсем ясно. То есть с Елизаветой все более-менее понятно, ее всегда привлекали сильные натуры. Но что нашел в ней парень из-за барной стойки?..
Мужчины устроены совсем не так, как женщины, это — неоспоримый факт. Сила женской натуры волнует их постольку-поскольку, куда важнее безупречность поперечно-полосатых мышц и кубики на плоском животе, ими (за астрономическую сумму) можно разжиться в любом фитнес-клубе. Брачные объявления «ищу стройную молодую девушку до 46-го размера одежды и 38-го размера обуви» тоже принадлежат мужчинам. Если открутить Наталье ее божественную голову, вынуть из пазов руки и оставить только туловище в дурацкой блузке, что останется? Правильно, жировые наслоения, которые в сумерках легко спутать с горой Фудзи. А при свете дня они и вовсе потянут на пик Коммунизма. И кто тогда, спрашивается, толстая жаба? Явно не Елизавета, Елизавета по сравнению с Натальей Салтыковой не жаба, а грациознейшая древесная лягушка агалихнис. Но бармен (хоть он и мужчина) все равно пялится на Наталью, причем с явным вожделением. Может быть, он извращенец?
