Если сравнить между собой эти две позиции, то становится очевидным, что подмеченная Фрейдом склонность индивида к сделке со своей совестью, описанные Достоевским муки совестливого человека составляют общую картину бытия, свойственную человеческому существу как таковому, а не только и исключительно русской душе. Достаточно вспомнить «Братьев Карамазовых» Достоевского и «Доктора Фауста» Т. Манна, чтобы обнаружить общность внутренних переживаний у русского «западника» Ивана Карамазова и у немецкого композитора Адриана Леверкюна. И в том и в другом случае встреча с чертом оказывается роковой для героев Достоевского и Т. Манна, обрекающей их на муки и предопределяющей их дальнейшую судьбу, и, хотя каждый из них по-своему воспринимает черта, искушающего их своими посулами и рассуждениями, тем не менее русский «западник» и немецкий композитор испытывают сходные чувства угрызения совести. Иван Карамазов воспринимает выдвинутый чертом лозунг «Все позволено», но, мучаясь от сознания своей виновности в отцеубийстве, впадает в болезнь. Адриан Леверкюн сознательно идет на сделку с совестью ради реализации своего таланта, но, заключив договор с дьяволом, теряет покой и самого себя.
Фрейд усмотрел в сделке с совестью характерную черту русского человека. Т. Манн показал, что сделка с совестью типична и для немца. Фрейд использовал содержащуюся в легенде о Великом инквизиторе идею о допущении греха как богоугодного дела в качестве одной из ценностей, разделяемых русской душой. Т. Манн в «Докторе Фаусте» высказал мысль о том, что свобода человека – это свобода грешить. И сделка с совестью, и свобода грешить оказываются не специфическими чертами русского характера, как они воспринимаются Фрейдом, а весьма распространенными свойствами, присущими, по мнению Т. Манна, многим людям.
Если говорить об особенностях русской души, как они видятся по крайней мере Достоевскому, на которого опирается Фрейд, то они представлены в ином качестве по сравнению с тем, о чем пишет основатель психоанализа. Так, в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых» на передний план выступают, скорее, не сделка с совестью и свобода грешить, а гордость и смирение как наиболее важные и существенные характеристики русского человека.
Раскольников испытывает душевные муки и страдания не оттого, что посмел преступить черту, поступился совестью и взял на себя грех убийства. Он стыдится своих поступков в силу своей уязвленной гордости, приносящей ему непомерные страдания, и смирения перед вынесенным приговором. Уязвленная гордость и жертвенное смирение вызывают в душе Раскольникова бурю противоречивых чувств. И только любовь дала Раскольникову возможность примирить между собой уязвленную гордость и жертвенное смирение, позволила ему встать на путь обновления.
Дмитрий Карамазов не одержим борением гордости и смирения. Он скорее подвержен стихии разгульных страстей. Но и в его душе берет верх гордость, когда, спасая от бесчестия отца Катерины Ивановны, он не требует от нее ничего взамен. И он встает на путь смирения перед своей судьбой, утратив независимость и буйство перед судом присяжных, выносящих ему приговор «виновен».
Но наиболее рельефно, пожалуй, идея о гордости и смирении русского человека выражена Достоевским в сцене кошмара Ивана Карамазова, в его разговоре с чертом. Именно черт раскрывает перед Иваном Карамазовым его оскорбленную гордость, дразнит его искушением вседозволенности. Именно он напоминает ему и о смирении, которое в условиях русской действительности принимает специфическую форму санкционированного мошенничества.
Судя по всему, Фрейд не обратил должного внимания на эти сюжеты романов Достоевского, свидетельствующие о его взглядах на специфику русской души. Между тем представления о гордости и смирении являются для Достоевского той призмой, через которую он пытался понять и описать внутренний мир русского человека, коллизии и драмы, разыгрывающиеся в его душе, тревоги и сомнения, испытываемые им в повседневной жизни. Речь идет не о гордыне и религиозном смирении, сталкивающихся между собой в мире бренного существования индивида, создающего свои собственные иллюзии, а об уязвленной, оскорбленной гордости и светском смирении, противостоящих друг другу в душе русского человека, обреченного на муки и страдания, но стремящегося с честью и достоинством выдержать их во имя обретения свободы духа.
Нельзя сказать, что Фрейд вообще не понял специфики русской души. В той степени, в какой ему удалось проникнуть по ту сторону сознания личности, в той мере он раскрывает и движущие силы, предопределяющие поведение любого человека, в том числе и русского. Но вот смещение акцента на рассмотрение сделки с совестью и свободы грешить как отличительных черт русского характера закрыло Фрейду доступ к прояснению загадочности русской души. Впрочем, русская душа до сих пор остается загадочной не только для зарубежных специалистов в области психологии, психиатрии или литературы, но и для отечественных ученых и литераторов, пытающихся постичь суть русского характера и далеко не всегда улавливающих тонкие, натянутые до предела струны, создающие ту особую мелодию, которая воспринимается чутким слухом и воспроизводится в сознании как истинно русская. В этом отношении не стоит предъявлять Фрейду требования большие, чем к другим, тем более что он сам не только не причислял себя к знатокам России, но и не претендовал на исчерпывающее понимание русской души.
Нет необходимости и в том, чтобы устанавливать непосредственные связи между воззрениями Фрейда на особенности характера русского человека и его видением перспектив развития России. Однако его отношение к России заслуживает не меньшего внимания, чем рассмотрение вопроса о том, как трактовалась им русская душа.
Итак, каково же было отношение Фрейда к России? С каких позиций он оценивал изменения, происходящие в ней после революции 1917 года?
Занятый клинической практикой и отдававший все свои силы развитию психоаналитического учения о человеке и культуре, Фрейд не проявлял особого интереса к политической жизни различных стран, хотя и следил за развертыванием политических событий в мире, которые так или иначе затрагивали его семью. Первая мировая война принесла ему много волнений, дала обширный материал для исследования военных неврозов, заставила задуматься над проблемами жизни и смерти. Революция 1917 г. вызвала у Фрейда размышления, связанные с дальнейшей судьбой России, ибо, во-первых, это было неординарное событие, дававшее ему возможность соотнести свои представления о развитии человеческой цивилизации с новыми перспективами, открывшимися в ходе революционного переустройства общества, а во-вторых, среди его знакомых были люди русского происхождения, которые делились с ним своими сомнениями относительно возможности сочетания западного образа мышления с архаикой российского быта.
Вполне очевидно, что, переписываясь с Лу Андреас-Саломе, Фрейд не мог не касаться ни ее переживаний по поводу трагических событий в России, ни вопросов, относящихся к пониманию существа революции. Лу Андреас-Саломе воспринимала революцию 1917 года как трагедию страны, в которой она родилась. Отречение царя от престола, смена одного правительства другим, пролетарская революция, гражданская война – все это вызывало у нее глубокое беспокойство, о чем она и писала Фрейду. Основатель психоанализа с пониманием отнесся к тревогам Лу Андреас-Саломе, пытался ее успокоить и морально поддержать. Одновременно он высказывал свои соображения о революции. Так, в своем письме, датированном февралем 1918 года, Фрейд писал о том, что революции желательны только тогда, когда они быстро завершаются, и что их участникам необходимо сдерживать свои страсти, ибо в противном случае революционер может превратиться в реакционера, как это и случилось с некоторыми мятежниками во время французской революции (Sigmund Freud and Andreas-Salome, p. 75).
Когда Сергей Панкеев, потерявший свое состояние во время революции и переживший произвол большевистской экспроприации частной собственности, приехал вновь к Фрейду для прохождения дальнейшего курса лечения, он, по всей вероятности, мог многое рассказать о лично пережитом и увиденном в России.
Да и последующее развитие событий в этой стране, связанное с разгромом русского психоаналитического движения и эмиграцией ряда его видных представителей из России, не могло не сказаться на его настороженном восприятии как самой революции, так и ее последствий. Тем более что Фрейд не относил себя к числу тех, кто усматривал в социальных реформах или насильственном свержении власти эффективное и морально оправданное средство, позволяющее автоматически разрешать все противоречия между человеком и культурой, личностью и обществом.
Будучи ученым и клиницистом, Фрейд исходил из того, что не дело психоаналитика выбирать между различными политическими партиями и не дело врача прибегать к революционным мерам, сказывающимся на радикальном изменении социальных структур и политических институтов власти. Психоаналитик учитывает внешние факторы, оказывающие воздействие на человека, но в первую очередь он занят изучением внутренних механизмов функционирования человеческой психики и конфликтов, возникающих на почве столкновения бессознательных влечений с усвоенными индивидом ценностями жизни, воспринятыми им в процессе воспитания и приобщения к цивилизации. Врач оказывает помощь в осознании больным мотивов своего поведения и причин, вызывающих психические расстройства, но он апеллирует главным образом к самопрозрению человека, а не к насильственному навязыванию ему своих убеждений. Отсюда вытекает нравственная позиция Фрейда, обусловившая его отношение к революции 1917 года и к тем социально-политическим, а также культурным новациям, которые были введены в послереволюционной России.
