— Да, пан поручик. Я кое-что умею делать, поэтому неплохо зарабатывал… Нет, никакой дискриминации не было…
— Вы коммунист?
— Нет, не коммунист. А почему вы об этом спрашиваете?
— Разве я не имею права спросить?
— Имеете, но зачем?
— Одно конфиденциальное замечание, скорее даже совет: армия должна быть вне политики, поэтому мы не потерпим здесь никаких политических группировок.
— Знаете, пан поручик, я приехал сюда не для того, чтобы организовывать политические группировки, и ваш вопрос, честно говоря, меня удивил и встревожил.
— Почему?
— Да так… Я могу быть свободным?
И сразу вспоминается пыльная обочина, долгие часы ожидания перед воротами броновицкого лагеря, куда они безуспешно добивались разрешения войти… Но сейчас не 1939 год, и никто уже не имеет права единолично решать, принять тебя или не принимать в чехословацкую воинскую часть.
Из нескольких тысяч солдат и офицеров бывшего легиона прибыли пока лишь несколько десятков человек. Они имеют в основном звания от десатника до надпоручика. Среди старших офицеров есть капитан. В течение нескольких месяцев он пробует наладить работу службы просвещения. Время от времени он произносит замысловатые речи о героической душе, о горячем сердце, о жизни, положенной на алтарь отечества, а помимо этого обучает будущих командиров взводов правилам поведения в обществе. «Не забывайте, танец — это слияние душ», — говорит он засыпающим на ходу слушателям офицерских курсов, которых поднимают в два часа ночи.
Но это произойдет уже в мае, перед первым приездом в часть Готвальда.
А в конце февраля — начале марта 1942-го еще лежат снега, держатся морозы. Водопровод не действует, а колонка во дворе перед деревянным бараком роты Яроша постоянно замерзает.
В предрассветных сумерках солдаты торопятся к окошку Цмунта за хлебом и горячим чаем. Пока пробежишься по двору, поднимешься по лестнице и заберешься на свои нары, чай успевает остыть. Но на то ты и солдат, чтобы находить выход из любого трудного положения.
— Двойную порцию можно, пан четарж?
— Куда тебе столько, да еще с утра?
Солдат прямо возле окошка выпивает большими глотками половину кружки. Какое же это наслаждение — хоть немного согреться! Потом он бежит к замерзшей колонке, ставит кружку на снег, быстро расстегивает воротник и прячет его внутрь рубашки, закатывает выше локтей рукава, фуражку сует в карман. Теперь надо набрать полный рот горячего чая и достать мыло. Чай стекает струйкой в ладони. Утренняя гигиена заканчивается чисткой зубов. Оставшийся чай уже не горячий, но все-таки теплый. Можно допить его, а потом бегом в казарму заправлять постель.
Добровольцы прибывают каждый день. В основном это люди, годные к строевой службе, но есть и больные. У некоторых высокая температура. Командиры опасаются сыпного тифа. Но в конце концов почти всех удается поставить на ноги…
Вернувшись после дежурства, Владя, как обычно перед отбоем, начинает складывать из одеял спальный мешок.
— Как дела, коллега? — интересуется Бедржих Скала, сосед слева. — Не случилось каких-либо чрезвычайных происшествий на территории штаба?
— Дважды пришлось скомандовать «На караул!» а один раз спросить пароль.
— Ну и тот, у кого ты спрашивал пароль, назвал его?
— Нет. Но он сказал, что ему очень нужно наверх: он забыл там колоду карт.
— И ты его пропустил, коллега? За это тебя следовало бы отдать под трибунал. Но поскольку твой воинский кругозор ограничен пока курсом одиночного бойца, ты отделаешься серьезным замечанием. Будем спать?
Не успевает Владя ответить, как входит дежурный:
— Воин Скала! Воин Эмлер!
— Здесь! — раздается сверху.
— Вы действительно юристы?
— Да, пан четарж.
— Дипломированные?
— Да, пан четарж.
— Прекрасно. Поедете в Колтубанку за дровами. Сбор во дворе.
— Знакомые шуточки! — откликается Бедя. — Только раньше спрашивали, умеем ли мы играть на фортепиано…
Весной часть посещает начальник военной миссии полковник Пика с майором Паты и несколькими старшими офицерами. После их визита в ротах и в обеих школах — в офицерской, которой руководит надпоручик Владимир Янко, и в сержантской, которую возглавляет Отакар Ярош, усиливаются голоса «путешественников» — тех, кто с утра до вечера упорно разносят «достоверные сообщения» о готовящемся отъезде части на Средний Восток. Все начинают гадать, когда это произойдет и произойдет ли вообще. Только офицеры, проживающие не в казармах, а в городе, не принимают участия в этих шумных дебатах.
Свободник из службы просвещения раздает отпечатанный на ротаторе очередной номер газеты «Наше войско в СССР». Сообщения Совинформбюро. Боевая подготовка. Какая-то годовщина. Сообщение о карательных акциях фашистов в оккупированной Чехословакии в связи с покушением на Гейдриха и призыв отомстить за безвинные жертвы. Стихи Мареша. Вместо передовой — очерк Рейцина.
— Говорят, все уже решено, — заводит разговор свободник. — Поглядим, правда ли, что в Палестине апельсины сами падают в рот…
— Сейчас ничему нельзя верить. Ты слышал что-нибудь конкретное?
— Да об этом везде говорят. И офицеры тоже. Догадкам нет числа. Может, в Палестине находится какой-нибудь сборный лагерь, откуда они потом поедут в Англию? Судя по положению на фронтах, война будет длиться долго, поэтому можно и попутешествовать.
Все чаще возникают горячие споры. И коммунисты, до сей поры соблюдавшие установку — не касаться вопросов политики, вынуждены давать отпор. Их поддерживают все, кого называют «антипутешественниками». Подполковник Свобода между тем отдает распоряжение об усиленной боевой учебе и подготовке к отъезду на фронт. Вскоре «путешественники» оказываются в изоляции и умолкают. Прекращаются и беседы по душам на первом этаже штаба.
А потом приезжают Клемент Готвальд, Властимил Борек, Йозеф Кроснарж и Вацлав Копецкий.
27 мая 1942 года вся часть собирается в зале бузулукского кинотеатра. Выступая перед собравшимися, Клемент Готвальд говорит: «И безумцем был бы тот, кто бы думал, что именно здесь, на земле Советского Союза, можно дискриминировать в национально-освободительном движении коммунистов, социалистов и другие прогрессивные элементы, которые отдали все свои силы борьбе за освобождение своей родины… Учитесь, неустанно тренируйтесь и помните слова славного русского полководца Суворова: «Тяжело в ученье — легко в бою» [5].
Свобода пожимает ему руку и от имени всех воинов заверяет, что вместе с Советским Союзом они будут бороться за свободу Чехословакии до окончательной победы.
— Понятно, пан четарж? — обращается к Ирке Вишеку студент из Брно Бедржих Самет, такой высоченный, что, входя в помещение, он вынужден пригибаться.
— Мне-то понятно… — откликается Ирка Вишек, сидящий через три ряда от него.
Интербригадовцы, сражавшиеся плечом к плечу на фронтах республиканской Испании, и теперь держатся вместе. Маленькая Геленка Петранкова аплодирует, вскинув руки высоко над головой. Кто-то кричит: «Браво!» Ему вторят и Лумир Писарский, и Ярда Достал, лейтенант Советской Армии, участник битвы под Москвой, и ребята со «Шкоды» — Ротт, Бурда и Руда Кикелгорн. Они отбивают такт ладонями — у них это здорово получается. Бедя беспорядочно машет руками. Видно, как шевелятся его губы, но слов не разобрать. А штабс-капитан Прохазка просто улыбается…
* * *
Июньский полдень. Жара нестерпимая. Чехословацкие воины маршируют, как обычно, в сопровождении стайки детей. Первая рота, а за ней и другие подразделения сворачивают налево, к Самаре. Они идут на учения. «Наши» войска и войска «противника» должны столкнуться завтра утром где-то возле Сухоречки — там, где степь переходит в холмистую местность.
— Вольно! Запевай!
— «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» — запевает первая рота.
— «Травушка зеленая, а на ней цветы…» — затягивает вторая рота.
— «Со двора дивчина на солнышко глядела, скоро ли зайдет…» — не отстает третья рота.
И так далее.
В общем-то, им сейчас не важно, что петь, важно — как. И они стараются петь бодро, весело. Дни, наполненные горечью и унынием, вызванными капитуляцией, что для многих было равносильно самоубийству, остались позади. Теперь на Октябрьской улице поселилась надежда. Не станет ли заново создаваемое войско неким подобием легионов, основанных на принципах республики Масарика? Не будь трагической недели сентября 1939-го, это, пожалуй, могло бы случиться. Но вычеркнуть из памяти те дни невозможно. Поэтому и возрождающееся в Бузулуке, правда пока что очень медленно, войско не может быть продолжением распавшейся армии. Оно призвано стать для Чехословакии армией нового типа.
