От одной только мысли, что он скоро придет, меня начинало трясти, как в ознобе. Что это со мной творится?
Я включила телевизор, но меня очень скоро стало тошнить от него. И руки сами достали с полки томик Ходасевича. Я раскрыла его наугад.
Под ногами скользь и хруст.Ветер дунул, снег пошел.Боже мой, какая грусть!Господи, какая боль!
Нет, это не для меня. Нет! К черту грусть и боль!
Но вот на той же странице маленькое стихотворение, всего восемь строк:
Странник прошел, опираясь на посох, —Мне почему-то припомнилась ты.Едет пролетка на красных колесах —Мне почему-то припомнилась ты.Вечером лампу зажгут в коридоре —Мне непременно припомнишься ты.Что б ни случилось, на суше, на мореИли на небе, — мне вспомнишься ты.
Боже мой! Сколько раз я читала эти стихи, а сейчас вдруг поняла: это же формула любви! Да, конечно, ведь когда любишь, все тебе напоминает о любимом. Ну, может, не любви формула, а влюбленности? Ах, какая разница! Все равно хорошо? Всего восемь строк… «О, если бы я только мог, хотя б отчасти, я сочинил бы восемь строк о свойствах страсти…» — писал Пастернак.
Господи, у меня в голове настоящая каша. Любовь, Пастернак, Ходасевич, Макс… Главное, конечно, Макс… Скорее бы он пришел, я так хочу видеть его. Он такой… Он бабник, шепнул внутренний голос, и к тому же любимец баб. Ну и что? Ничего, только не очень расслабляйся. Знаешь, есть такие мужики, под взглядом которых расцветает любая женщина от пятнадцати до восьмидесяти пяти. Им все равно, кто перед ними, важно, что женского пола… Да, но я-то все-таки не абы кто, и он явно положил на меня глаз, к тому же у нас с ним эта… как ее… сексуальная совместимость. Это тоже чего-то стоит. Но может, для женщины это так важно, а для мужчины не очень? Черт, я не слишком сильна в этом вопросе. Жалко Инги нет в Москве, она бы мне все объяснила… Но не звонить же ей в Прагу с такими разговорчиками. Она решит, что я спятила. Между прочим, если он бабник, опять шепнул внутренний голос, то надо быть осторожнее, сейчас ведь свирепствует СПИД… Да что тебе лезет в голову, дура? Кстати, не похож он на бабника, ухватки не те… А что он женщинам нравится, так он же не виноват…
Едва раздался сигнал домофона, как все мысли вылетели из головы. Я бросилась открывать, попутно заглянув в зеркало, и осталась вполне довольна своим видом. Потом прильнула к глазку. Где же он? Этот дурацкий лифт тащится, как черепаха! О, вот он. С цветами!
— Маша, наконец-то! — выдохнул он еще на пороге. — Вот, ты же любишь цветы.
— Спасибо, очень… Их нельзя сразу разворачивать, на улице холодно, — бормотала я, сжимая в руках завернутый в бумагу букет. — Это что?
— Белые лилии. Да положи их, дай я тебя поцелую, я так долго ждал.
— Макс, ты не голоден? — сочла своим долгом осведомиться я.
— Нет, нет, я… Я не голоден, но я изголодался. Маша, Машенька!
Короче говоря, о лилиях я вспомнила часа через два.
— Ой, Макс, а цветы! — закричала я, высвобождаясь из его уже расслабленных объятий. К счастью, с лилиями ничего не случилось, я поставила их в большую стеклянную вазу и принесла в спальню. — Смотри, Макс, какая красота. А запах какой!
— Машка, хватит ботаники, иди ко мне, — позвал он. — Я ревную!
— К цветам?
— Ко всему свету. К твоему прошлому… и даже к будущему.
— Ты такой ревнивый?
— То-то и оно, что никогда не был ревнивым. А сейчас просто с ума схожу…
— Ревнуй меня, Макс, пожалуйста, ревнуй, мне это нравится.
— Нравится? — засмеялся он. — Ты странная, удивительная женщина…
— И со мной происходят странные, удивительные вещи, — сказала я. — Что ты имеешь в виду?
Я поведала ему историю про таинственного незнакомца.
— Ты действительно ничего не помнишь?
— Ничего! Совсем! До сих пор теряюсь в догадках.
— Загадочная история! И ты ничего не предприняла?
— Сменила замки! А что еще я могла? Я все надеюсь, что он как-то проявится.
— Знаешь, я думаю, если это чья-то шутка, то она должна проясниться в Новый год. Ты дома встречаешь?
— Да.
В самой глубине души у меня теплилась даже не надежда, а крохотулечная надеждочка, что он захочет провести Новый год со мной, но от этого вопроса надеждочка сразу издохла, не издав даже предсмертного хрипа. Внутренний голос напомнил: дура, корова, он же семейный человек.
— А с кем ты будешь встречать? — поинтересовался он..
— С тетушкой, с племянницей и братом.
— Значит, я могу быть спокоен и не умирать от ревности?
Мужская логика. Он может не умирать от ревности, а я должна от нее известись? Хотя ревновать его к жене довольно глупо. Но что я могу с собой поделать?
— Знаешь что, давай ровно в двенадцать вспомним друг о друге и мысленно чокнемся. Согласна?
— Согласна, — подавив тяжелый вздох, с легкой улыбкой ответила я. — Но разве мы до Нового года уже не увидимся?
— Увы! Завтра и послезавтра работы невпроворот, а тридцатого у нас на работе новогодний вечер. Не пойти я не могу…
Я хотела спросить, когда же мы теперь увидимся, но внутренний голос повелел: молчи, дура, и не вздумай проявлять инициативу. Он тебя ревнует, и прекрасно. Пусть помучается.
— Маша, ты расстроилась? — осторожно осведомился он.
— Расстроилась? С какой это стати? У меня сейчас кроме работы дел выше головы. Пятнадцатого я должна сдать книгу, хоть тресни. А потом…
— Что потом?
— Не знаю, может, поеду куда-нибудь отдохнуть на недельку. Правда, мой работодатель обещал мне еще что-то подкинуть…
— Ты была когда-нибудь в Таллине? — спросил он вдруг.
— Сколько раз! А что?
— Да мне предстоит поехать туда на Европейскую выставку телеоборудования. Хороший город?
— Не то слово! Дивный! Ты получишь такое удовольствие! Я бы тоже поехала, у меня там близкая подруга есть…
— Да, это было бы изумительно, поехать вместе, — мечтательно произнес он, — но, к сожалению, ничего не выйдет.
— Почему?
— Я поеду туда всего на три дня. И притом не один, а с коллегами. Это неудобно.
— Ты меня не понял, я вовсе не собиралась ехать туда с тобой! Просто ты упомянул про Таллин, и я вспомнила, что давно там не была, не видела подругу, а на твою свободу и не думала посягать!
— Маша, Маша, ты обиделась? Не надо, милая моя, я просто ужасно занятой человек… Но мы рано или поздно непременно куда-нибудь поедем вместе и не на три дня, а хотя бы на недельку, куда-нибудь к теплому морю, в Египет, например…
Я расхохоталась.
— Ты почему смеешься? — удивился он.
— Два дня назад меня уже приглашали в Египет.
— Кто?
— Один приятель, — неопределенно ответила я.
Он побледнел.
— И что?
— Ничего! Вместо того чтобы загорать на Красном море, я валяюсь с тобой в постели, и ты все время даешь мне по носу!
— Что это значит?
— Ну, ставишь меня на место! А этого не надо! Я свое место и так прекрасно знаю!
Он внимательно посмотрел на меня, потом обнял и стал нежно-нежно целовать.
— Машка, Машка моя, кто это тебя так обижал, а? Почему у такой красавицы накопилось столько горечи? Забудь, расслабься! Я люблю тебя, запомни это, заруби на носу, усвой! Люблю! Просто жизнь сейчас такая сложная, что иной раз даже для любви в ней мало места. Но главное, чтобы любовь была, а рано или поздно она свое возьмет.
Слова его звучали как самая лучшая, самая любимая музыка. И даже внутренний голос молчал, как ни странно.
— Думаешь, мне не хочется встретить Новый год с тобой вдвоем? Еще как! Думаешь, не хочется сесть в поезд и поехать в Таллин или в любое другое место с тобой? Да я мечтаю! Но…
— Не надо ничего объяснять.
— Но ты усвоила, зарубила себе на носу?
— Конечно.
— А ты… Ты любишь меня? — вдруг спросил он слегка охрипшим от волнения голосом.
Я уже открыла было рот сказать, что да, люблю, обожаю, умираю от любви, но тут этот окаянный внутренний голос вякнул: не смей, корова! И я пролепетала:
— Не знаю, я не могу так быстро… Но мне хорошо с тобой…
По его лицу пробежала тень разочарования.
— Ты полюбишь меня, я постараюсь…
* * *
Ночевать он не остался, ушел в половине третьего ночи. Обещал, что будет звонить и мы непременно увидимся первого или второго числа. А я сразу заснула мертвым сном.
Утром, едва продрав глаза, я стала вспоминать вчерашнее. От легкой и, по-видимому, несправедливой обиды не осталось и следа, это так, мелочи жизни, а главное — любовь! Свет! Счастье! И фантастическая блаженная легкость во всем организме, которая бывает после настоящей близости. Я вскочила с постели абсолютно счастливая и вскоре уже села за работу. Часа в четыре вдруг позвонил Макс.
— Машенька, как там твой носик?
