Но, с другой стороны, насторожилась Ольга при упоминании её фамилии, даже рот раскрыла в изумлении. Почему, зачем? Какая неприятность её поджидает? Может быть, уже хватит всего?..
Свиридов замолк, вытянул длинные костистые руки, опёрся о стол и готовился продолжить речь, недоумённо покачивая головой: подумаешь, событие, бабёнка появилась… Да не пришла бы – и всё равно собрание прошло на должном уровне, как учит товарищ Сталин…
Но Сидорова поднялась из-за стола рядом со Свиридовым, попросила его сесть. Андрей Михайлович фыркнул недовольно, бородёнка его, кажется, сморщилась, свой блеск утратила, глазки сузились, но сел послушно, привалился на стол. Весь вид его источал страшную обиду, мученическую скорбь и раздражение.
– Мы тут советовались, – начала говорить Сидорова, – и пришли к выводу: лучше всего вам председателем колхоза избрать женщину. Ведь колхоз-то ваш бабий, вдовский, можно сказать. Вот предлагают кандидатуру товарища Силиной…
Андрей Михайлович вскочил из-за стола, посмотрел как в темноту, спросил:
– И интересно знать, с кем это вы советовались?
– Ну, с кем – вот с ними… Так я, женщины, говорю?
– Правильно! – раздались голоса.
– Выходит, теперь только с бабами можно совет держать, – Свиридов взглянул жёстко на секретаря райкома, – старых большевиков-ленинцев, как рогачи, под печку засовывать. Чтоб не высовывались.
Он ждал, что Сидорова сейчас переключится на него, запальчиво бросится в полемику. Вот тогда он политически развенчает эту бабёнку, которая, как говорится, не поймала, а ощипала, на день приехала в колхоз и уже успела всё прознать, с женщинами договориться… Но Сидорова словно не замечала его больше, обратилась к женщинам:
– Так, что будем решать, товарищи?
– Ольку будем избирать, – крикнула Нюрка и сзади сдавила сильными горячими руками Ольгины плечи.
Ольга точно в яму свалилась – на минуту свет исчез перед глазами, гулко стукнуло сердце, потом ещё и ещё, будто испуганная птица, затрепыхалось в груди, в нос ударил запах керосиновой копоти от ламп… Зачем ей это, какой из неё председатель? Она и в деревне по великой беде оказалась, прибило её, как замшелое полено, полой водой войны и неожиданным вдовством… Даст бог, кончится война, Витька подрастёт, и уедет Ольга к матери, поступит учиться, может быть, на юридический или на экономический, она ещё молодая, всё у неё впереди.
Между тем бабы будто с ума сошли, затараторили, заверещали, как сорока на рябиновом кусту:
– Давай Ольгу избирать!
Уж на что Дашуха молчаливая, замкнутая, вроде в угол нуждой загнана, а тоже бубнит глухо, как в тугой барабан:
– Ольгу!
Нет, надо кончать этот балаган, решительно, как ножом, отсечь все разговоры… Покалякали, поколобродили, как молодое тесто, и баста! Приступ этот лихорадочной женской вольницы, желания себя утвердить, возвеличить пора успокаивать.
Она протиснулась вперёд, к столу, на секунду замерла – тело, кости, мозг пропитал озноб, видно, страх прохватывал насквозь, как злой стылый сиверко, а потом сказала, задыхаясь:
– Да вы что, бабы? Подумайте!
– Уже подумали, – крикнула Нюрка Лосина. – Хорошо подумали. – Ты – девка грамотная, нам такая подходит. Голосуй, Евдокия Павловна!
– Ну, тогда голосуем, – Сидорова улыбнулась, и только Свиридов горько скривил рот, устремил глаза в одну точку.
Наверное, два человека не видели сейчас людей – Свиридов и Ольга, первый – из-за злости на баб, на Сидорову, а вторая – из-за смущения, из-за чувства тёплой признательности своим односельчанам.
Свинцовая тяжесть появилась в лице, подбородке и скулах. Выходит, ценят её бабы, если судьбу свою доверяют… А она? Ей стало страшно за день завтрашний, который представился ей далёким-далёким, сырым и холодным, в седом тумане. Евдокия Павловна потеплевшим голосом объявила:
– Ну что ж, избрали вас, товарищ Силина… Никто не будет голосовать против?
Зыркнул глазами Свиридов, поднял несмело руку и отдёрнул назад – испугался, наверное. Только кого? Ольги? Да на что он ей нужен, пень дубовый. Андрей Михайлович жил в соседней деревне, в Богохранимом, последние лет пятнадцать – всё время в активе: то в одном колхозе председатель, то в другом, несколько лет работал секретарём сельсовета. На этой должности чувствовал себя Свиридов, как рыба в воде, говорил длинные и пустые речи. А старухам, которые приходили за справками, объяснял без обиняков, когда те благодарили его за бумажку:
– Спасибо – это дорого, милая. Мне бы на четвертиночку. От справки, от маленькой этой бумажки многое зависит в деревенской жизни – ни телёнка выращенного не продашь, ни мешок картошки, ни чувал семечек. Тебя на любой рынок не примут без «документа», накарябанного рукой Андрея Михайловича. А за «документ» положено угостить Свиридова, иначе в другой раз зайдёшь – а тебе от ворот поворот… Заглянет в бумаги, а у тебя мясопоставки не сданы, яиц куры не нанесли… Босиком набегаешься, потому что обувку купить надо, а денежки, где они?
Вот так и пристрастился Свиридов к водке, как кот на валерьянку падким стал. И в колхозе не утих, готов печать за самогон продать. Пропал в колхозе бык Потап, круторогий бугай, исчез в неизвестном направлении. Зима была холодной, метельной, и в ту ночь метель завывала диким зверем, швыряла снегом в окна, а утром Ольга долго не могла выйти из дома. Снегу набило столько – дверь не откроешь, еле откопала. На улицу вышла – батюшки-святы, с некоторых крыш на салазках можно кататься, сугробы меловыми горами лежат.
Но как раз метель оголила на старом насте следы, что вели от фермы в сторону Верхней Лукавки. Такие следы – в валенках, вроде шли люди и ноги заплетали, пьяные или из сил выбились, просовы в насте чётко обозначились, свежий снег их только подчеркнул.
Когда утром на ферме Нюрка Лосина не обнаружила быка, она прибежала к Свиридову. Тот сидел за столом в правлении угрюмый, взъерошенный, как старый ворон на заборе, лицо синего сумеречного цвета, видно, отходил с похмелья. Нюра про несчастье, а Свиридов – и горя мало, сидит, морщится, ёжится, будто его от лихорадки трясёт. Надо было по следам погоню устроить, милицию вызвать и найти преступников, а Свиридов – ни мычит, ни телится… Через неделю узнали люди, что это лукавские свели быка с фермы, обув его в валенки, как человека, и будто бы знал об этом Свиридов. Знал, но не пикнул, потому что четверть самогона ему привезли заранее, и он всю неделю пил и матерился. Лукавских-то посадили, они про четверть не сказали, а то б и Свиридов за ними, – а слух всё равно шёл и шёл!
Бабы разошлись тогда с собрания, а Ольге пришлось остаться, так Сидорова приказала. И ещё Свиридов остался.
– Ну давай печать, Андрей Михайлович, – приказала Сидорова.
Достал из кисета Свиридов выточенную из дерева фигурку с наклеенным резиновым кружочком и вдруг заплакал, искренне разрыдался, как ребёнок.
– За что, Евдокия Павловна, за что? – произносил Свиридов, частил, стонал жалобно, будто бродячий щенок, – я ж старался, всю жизнь на алтарь родины положил…
– Не надо высоких слов, Андрей Михайлович, – Евдокия Павловна говорила холодно, – вы бы лучше о делах думали. Скоро шестьдесят, а за душой что? Четвертиночки да стаканчики…
– Наговоры это всё, наговоры… Как говорят, только слава на волка, а кобели дерут – только шерсть трещит…
– Стыдно, дядя Андрей, – вмешалась в разговор Ольга. – Врать стыдно.
– А тебя не спрашивают, – замахал руками Свиридов, – много ты знаешь…
– Да уж знаю, как вы с бухгалтером кубрите. Люди на фронте гибнут, а вы – вино…
Словно кипятком ошпарили Свиридова, зафыркал, засипел, как чайник, хотел что-то сказать ещё, но махнул рукой и выскочил за порог.
Отсмеявшись, Сидорова пристально посмотрела на Ольгу, удивлённо сказала:
– А вы молодец, Ольга Васильевна! Как бритвой его обрили, бородку пригладили. Вы всегда такая?
– Какая? – теперь удивилась Ольга.
– А вот такая, прямая и смелая?
– Не знаю.
– Тогда хорошо, – непонятно сказала Сидорова и встрепенулась. – Вам домой идти надо…
– Сейчас пойду… И вас приглашаю. Ведь вам тоже отдыхать где-то надо… Ночь на дворе.
– Ну, обо мне беспокоиться не следует. Вот здесь у бабы Дуни и пересплю. А завтра рано утром уеду, если новый председатель лошадь даст… А не даст – пешком уйду, привычное дело.
Она с лукавством посмотрела на Ольгу, опять легко рассмеялась, и стало как-то спокойно на душе. И даже сейчас, спустя три с лишним года, потеплело в груди, будто от горячего чая с мёдом. Оказывается, память, как острый крючок, насаживает на себя минувшие дела и разговоры, ничем их не содрать потом – они живут в сознании сами по себе, возвращаются иногда, нежданные, основой для новых дел.
В тот вечер Ольга уговорила Евдокию Павловну пойти с нею, и они выбрались на улицу. Немного ослабел мороз, небо затянуло, ни луны, ни звёзд, только шуршала жёсткая позёмка. Ольге показалось, что она даже промёрзла меньше, чем днём, хоть пришлось всё-таки идти к колодцу за водой, а потом к соседке за Витькой. Тот шёл, заплетая ногами, уже наполовину сонный, и Евдокия Павловна подхватила его на руки. Витька разомлел окончательно и пока донесли его до дома, уснул крепко.
