этом дворе, обнесенном камнем и мощенном камнем, сквозь трещины которого пробивается трава, а то и цветы ромашки и василька, будут бегать ее босоногие внуки…
Вскоре у Аминат родился третий сын, Сурхай. И наконец, последний, самый желанный, Ахмади… Большая семья требовала и просторного жилья. И вот стараниями Байсунгура и Аминат маленькая сакля с земляным полом и плоской крышей, которая, как говорил Байсунгур, начинала течь, даже если птица помочится на ней, превратилась в большой двухэтажный дом с белым крыльцом, открытым солнцу.
«В этом доме нет ни одного гвоздя, вбитого чужими руками», — любил похвастаться Байсунгур. И правда, Аминат не помнит, чтобы он когда-нибудь сидел сложа руки. Вот он, скинув рубашку, с голой, вспотевшей, медной от загара спиной, железным ломом долбит скалу. Вот его большие твердые руки поднимают отколовшийся камень и, словно играючи, бросают его на груду таких же камней.
Вот он, засучив рукава рубашки, ранней весной стругает во дворе доски, и они, гладкие, свежие, желтые, на глазах превращаются то в двери, то в рамы… И руки его, покрытые до локтей черными волосами, блестят от пота, как утренняя трава — бусинами росы.
…Какие это были мирные, какие счастливые дни.
«Ахмади!» — бывало, звонко летело над вечерним аулом. То Аминат звала своего младшего домой. «Ах-ма-ди!» — по слогам повторяло эхо. Казалось, звезды дрожат и мигают от этого громкого звука.
«Я хочу бросить уголек в последний раз», — хныкал Ахмади, размахивая веревкой с привязанным к ней катышком глины, в которую вдавлен тлеющий уголек. Катышек отрывался и, разбрасывая искры, падал на соседнюю крышу, подскакивал, перелетал на другую, с нее на третью…
— Вах, седьмая крыша! — ликовал Ахмади.
Но тут на своей крыше появлялась Аминат.
— Ах, вот ты где! Почему не откликаешься? Весь аул обегала. А он, оказывается, здесь, на собственной крыше.
— Мама, я не хочу домой, не хочу, не хо… — последние слова он произносил, уже засыпая на руках у матери.
В комнате, ярко освещенной горячим очагом, на паласе сидели ее мужчины и азартно играли в альчики. Чик-чик-чик — стучали друг о друга альчики. Мужчины были так увлечены, что даже не слышали, как входила Аминат.
— Сколько раз я клялась, что выброшу из дома ваши игрушки! — кричала она с порога. — Вот Ахмади опять уснул не поевши…
Но никто даже не смотрел в ее сторону.
— Вах, какой удар, сразу четыре альчика взял, везет же тебе, Алибулат! — не без зависти восклицал Аминтаза.
— Сыновья, ну и прижали вы меня сегодня, — признавался Байсунгур.
— А я еще не верила, когда мне говорили, что во время игры на твоей голове гасили кальян, а ты и не замечал, — ворчала Аминат, подходя к мужу. — Что кальян? Думаю, если зажечь солому, ты и этого не почувствуешь.
— А, это ты! Вах! Наконец-то и ко мне повернулась удача. Жена, это ты принесла мне счастье.
Аминат вздыхала и, положив сына на тахту, кормила его, сонного, чечевичным супом.
И долго еще, засыпая, она слышала, как стучали альчики: чик-чик-чик, чик-чик-чик…
…А время летело, как лихой конь, превращая молодых в зрелых, зрелых — в стариков, а детям даря юность.
И настал день, когда Байсунгур сказал своим сыновьям: «Вас четверо братьев, и каждый должен овладеть своим мастерством, чтобы вы помогали друг другу и, главное, чтобы наш аул Струна не ходил на поклон к мастерам других аулов. Ты, Алибулат, должен овладеть плотницким делом. Я давно слежу за тобой и вижу, как умело ты превращаешь кусок дерева в нужную вещь. Когда, Аминтаза, — повернулся он ко второму сыну, — ты помогал мне рубить скалы, я сразу подметил, что у тебя руки каменотеса. А вот гладко и аккуратно заштукатурить стену не умеет никто, кроме Сурхая. Стена у него блестит словно зеркало. Теперь я могу быть спокоен за вас. Первым женится старший брат, Алибулат, и вы поставите ему дом. Потом настанет черед Аминтазы, и для него выстроите саклю. Затем дойдет очередь до Сурхая — он тоже не останется без крыши над головой. Что же касается нашего Икара, — и Байсунгур заговорщицки подмигнул своему младшему, — то ему еще расти и расти. А потом пусть осуществит свою мечту и станет летчиком».
Потекла мирная жизнь со своими буднями и своими праздниками. Позже, много позже, оглядываясь на эти дни предвоенных лет, Аминат будет казаться, что вся ее жизнь тогда была сплошным ослепительным праздником.
Пожалуй, больше всего она любила праздник сенокоса, или первой косы, как его называли в ауле. Еще до рассвета они всей семьей выходили из дома, и у каждого, кроме самого младшего, на плече лежала блестящая отточенная коса. По широкой дороге они шли рядом, растянувшись во всю ее ширину. А на узкой тропке, где двоим не разойтись, мужчины пропускали вперед Аминат. И это тоже было завоеванием новой жизни, потому что еще недавно горец уступал дорогу лишь беременной женщине.
Так они и шли цепочкой — Аминат, Байсунгур, Алибулат, Аминтаза, Сурхай. Шествие замыкал Ахмади по прозвищу Икар Байдуков.
И первое солнце зайчиком вспыхивало на их отточенных косах.
Как-то, поднимаясь по крутой тропинке, Байсунгур вдруг легко, словно перышко, подхватил жену на руки и закружился вместе с ней.
— Ой, да ты что, с ума сошел! — отбивалась Аминат. — Как не стыдно, смотри, ведь за тобой идут взрослые сыновья.
— Вот я и смотрю, — засмеялся Байсунгур, — как это такая маленькая родила мне таких богатырей. Мы все должны тебя на руках носить.
Со всех тропинок к лугам стекались люди. И пестрые косынки женщин, и белые праздничные рубахи мужчин, и разноцветные ситцы женских платьев, и пышное цветение лугов, уже тронутых грустью увядания, — все это сливалось в одно радужное, яркое, золотисто-зеленое пятно. А кто-то, не Байсунгур ли, уже запевал песню. Ее подхватывали. И казалось, вся природа ликует и поет, празднуя прекрасную пору своей жизни — пору зрелости!
В тот сенокос, который особенно запомнился Аминат, провести косой первую полосу доверили Умужат как лучшей колхознице аула.
Во всех соревнованиях она выходила победительницей. Зато и получала немало подарков — самовар и наручные часы, первые в ауле, а также духи, о существовании которых горянки прежде и не подозревали и долго вертели в руках флакон, подаренный Умужат к Восьмому марта, не понимая, что с ним делать.
Самая старшая женщина бригады, вручая Умужат косу, острую как бритва, сказала:
— Иншааллах! Пусть твои руки станут легче крыльев, спина не знает боли и к ладоням не пристанут мозоли. Пусть коса срезает траву под самые корни и без потерь укладывается сено в большие стога. В добрый
