Истоки образного ряда вроде бы очевидны: тяжелая лира, исторгающая немелодичные, диссонансные созвучия, в стихах Ивана Волкова продолжает звучать настойчивой и бьющей по нервам дисгармонией. Однако тут же начинаются отличия, которые (к счастью) перевешивают сходства – иначе попросту и не было бы предмета для разговора. Разорванность реальности на отдельные фрагменты, ноты, осколки событий ведет читателя вовсе не к временам «европейской ночи», когда взлетели на воздух первые смертники-авиаторы и пронеслись над миром «колючих радио лучи». Характерная для лирики срединных советских лет разорванность реальности на отдельные атомы, фрагменты чувств и событий продолжает существовать в стихах Ивана Волкова почти как знаковый анахронизм. На дворе и в самом деле совсем иное тысячелетье, уже прочитан Пригов, торопливо освоены и частично оттеснены на второй план «новая искренность» и «новая социальность». А вот находится же поэт, который, как встарь, спокойно признается:
Я пристрастился к коньячкуАзербайджанскому…
Неизжитый душевный андеграунд в стихах Волкова не может быть преодолен ни при каких условиях, это не следствие нарушения неких фундаментальных норм, но особая, странная норма, искривленная повседневными мелочами и вечным неблагополучием:
Горит помойка во дворе!Выходит зритель на балконы –Конечно, в нашей-то дыре,Где полтора кинотеатраКатают мутную попсу,Пожарные иллюзионыС алмазным дымом на весуСпасают лучше психиатра…
Что это – давно преодоленные обстоятельства места и времени, оставшиеся существовать лишь в облике неизжитых комплексов, до которых мало кому есть дело? Или очередная попытка выступить с позиций нонконформизма, с точки зрения поэзии, свободной от какого бы то ни было давления извне? Здесь начинаются сложности, поскольку внятного и, как стали говорить в перестроечные времена, однозначного ответа на эти вопросы нет. Слишком к разновеликим результатам приводят в разных стихотворениях исходные установки поэта Ивана Волкова. С одной стороны, прямолинейные и, как представляется, безвозвратно отошедшие в прошлое декларации:
Очень не хотелось бы причислиться –Жуть! – ни к пожирателям экзотики,Ни к производителям бессмыслицы.Никогда не пробовал наркотикиИ ни разу не голосовал.
С другой же стороны – есть немало примеров того, как поэт сам понимает ограниченность и рискованность запоздалых пристрастий к стилистике дисгармонии и полного отторжения от мелких и крупных обстоятельств жизни:
…Вот у Бодлера были бабы!С такими стервами ПарижМог извинить ему хотя быЗазнайство, бедность и гашиш.
Попили кровь – не говори, бля! –Тупые демоны – все три!А как играть в enfant terrible’яС моей гармонией внутри?
С домашним ангелом небесным,Веселым чудом красоты,Волнующим и интереснымБез демонической туфты?
Так что же – долой «демоническую туфту», прочь горестные и безысходные раздумья, коль скоро они связаны с обстоятельствами конкретными, преодолимыми, камерными – вроде непомерно растянутой во времени и описанной во многих, слишком многих стихотворениях истории романа между возлюбленными, живущими в разных приволжских городах – Костроме и Саратове? Но если мысленно избавиться от демонической туфты – многое ли в стихах Волкова останется сказанного всерьез и по-новому? Скажу прямо: этот остаток придется отыскивать усиленно и долго, но поиски все же не будут безрезультатны.
Я знаю, я слышу дрожанье земли,Они надвигаются с Волги,Несчетное войско в огромной пыли,Кочевники, варвары, волкиНа низких гривастых степных лошадяхПридут – и поселятся на площадях.Бессмертная гвардия лучших калек –………………………………………………Чтоб мы, потерявшие все и везде,Вернувшись на гиблое место,Могли бы, бродя по колено в воде,Норд-ост отличить от зюйд-веста,Чтоб синяя цифра слепые судаВела, как звезда!
Волков-лирик демонстративно традиционен и не балует читателя открытиями. Но в тех точках траектории своего пути, в которых ему удается преодолеть засилье мотивов, связанных с гостиничными номерами, коньячком и разомкнутыми объятиями, случаются подлинные поэтические удачи. И наоборот, как только на поверхности смысла появляются ноты ностальгии по навсегда ушедшей внешней неустроенности, по временам высокого андеграундного безделья и всепоглощающей депрессии, – там открытия исчерпываются и начинается привычная стихия самоповторов, порою болезненных.
Поскорее бы изобрелиДля таких, как мы, машину времени,Чтобы обездоленным Земли,Лишним человеческого племениВ позапрошлом веке ночевать.
Впрочем, справедливости ради необходимо заметить, что и в мире неприкрытых чувств Волкову порою удается сказать нечто совершенно свое: трогательное и небанальное:
Я умру от горя, а ты – от скуки.За тобой слетят два небесных буки,Моего же никто не подымет праха.Я умру от стыда, а ты – от страха.
Я умру на дороге, а ты – в больнице,Где дадут исповедаться, причаститься,Мои же никто не отыщет кости.Я умру от жалости, ты – от злости.
Ты умрешь, конечно, от медицины,А я – от истории. Без причиныПроползет по мне ее жирный жернов.Я умру от боли, а ты – от нервов,
И от зависти, и от тоски отчасти.Я умру от счастья, умру от счастья,Которое ты мне как пить даешь.Я умру от любви, а ты не умрешь.
О пути поэта трудно судить со стороны, по отдельным публикациям, даже – порою – по книгам. Однако по многим признакам можно с большой долей уверенности предположить, что Иван Волков переживает сейчас нелегкий период, когда для него решается слишком многое, чтобы говорить об этом поверхностно и поспешно. Впрочем, убежденность в том, что твердость и определенность манеры для него не позади, а впереди, меня не покидает во многом благодаря его отдельным стихотворениям: мощным и свидетельствующим о нерастраченных силах и непройденных путях. Вот одно из них, «Лесной пожар», на мой взгляд, весьма сильное и показательное.
Огонь берется ниоткуда.Сосна несется, как акула.Пока, у ветра на спине,Не подлетит к другой сосне.Вот если б записать на пленкуБегущий звук внутри огняИ через мощные колонкиВключить везде средь бела дня!Какие пепельные ветрыВнутри движения свистят,Древесной массы кубометрыХоть исчезают, но летят.Огонь берется ниоткуда –Вот лес качается, высок,Как деревянная посуда,Где Красный спит еще Цветок.
Библиография
Крымские сонеты // Знамя. 2000. № 9.
Стихи // Арион. 2001. № 3.
Средства связи // Знамя. 2001. № 9.
Долгая счастливая жизнь // Знамя. 2002. № 3.
Страшный планетарий // Знамя. 2003. № 12.
Продолжение. М.: ОГИ, 2003. 78 с.
Вокзалы – ворота в ничто // Октябрь. 2004. № 4.
Не прощаясь // Знамя, 2005, № 9.
Алиби: Три книги. М.: Листопад Продакшн, 2005. 136 с.
Подари мне губную гармошку // Октябрь. 2006. № 3.
Желтая гора: Поэма // Октябрь. 2008. № 2.
Почти рассвет // Октябрь. 2008. № 11.
Стихи для бедных. М.: Воймега, 2011. 60 с.
Мазепа: Поэма. М.: ОГИ, 2014.
Мария Галина
или
«Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет…»
Честно говоря, подступиться к поэзии Марии Галиной довольно просто – гораздо проще, чем это может показаться даже тем, кто ее стихами увлечен, а таких в последние годы немало. Чем загадочнее вещи, описанные в стихах Галиной, тем более непреодолимое возникает желание поразгадывать эти стихи, как ребус. Если последовать хотя бы ненадолго этой полушутливой логике, то начальный пункт разгадывания придет сам собою. Мария Галина в прошлом ихтиолог, житель Одессы. И вот вам, пожалуйста: разнообразных рыб в ее стихах более чем достаточно, порою даже – в одесском антураже:
Товарищи, готовьте тару –плывет ставрида по бульвару,и осыпают листья кленынад головой ее склоненной.Вдоль мокрой каменной ограды,вдоль Ланжерона и Отрадыидет последняя ставрида,ей больше ничего не надо…
И даже не только рыбы в изобилии встречаются в стихах Марии Галиной, но и прочие насельники водной стихии, например земноводные. Главное – не простое присутствие морской и мелководной фауны, но мотив метаморфозы: все были всеми, все могут обернуться всеми. Или – уже обернулись, да мы не заметили, не могли заметить:
Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казакиА не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишкиЯ тебя прихлопну, жаба, просто пальцами рукиЖаба бедная смутилась, даже слезы на глазахОтвечает – сделай милость, забирай себе, казакВидишь, вот он, полный чарЧудный камень безоарКто его с горилкой выпьет, кто его положит в ротТот, простреленный навылет, снова встанет и пойдет
Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского «Тараса Бульбы» (откуда и казаки, конечно). Дальше – больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:
