Тереладзе чудаком, самовлюбленным самодуром и никогда не обижался на него. Низкорослый Тереладзе был к тому же косым на левый глаз. Не украшал его лица и большой горбатый нос, а улыбка, уродливо растягивавшая рот, походивший на полумесяц, придавала лицу неприятное выражение. Однако под непривлекательной внешностью Тереладзе таился недюжинный талант и незаурядный ум.
Полихрон Харабадзе был гораздо менее талантлив и менее образован, чем Тереладзе. Харабадзе называли пролетарским поэтом, и этот толстяк с короткой шеей и широким, тронутым оспой лицом гордился своим небольшим талантом. Пробовал он свой талант и в области вокального искусства, но из-за отсутствия слуха и плохого голоса ему пришлось бросить консерваторию. На людях он считал необходимым принимать артистические позы, причем получалось это у него весьма неуклюже, а порой и смешно.
Корнелий называл Полихрона Харабадзе «Мравалжамиер» — «Многая лета». Называл он Полихрона так потому, что греческое слово «поли» означает — «много», а «хронос» — «время».
— Слияние этих слов, — говорил Корнелий, — образует имя «Полихрон» — «Много времени», что по-грузински «Мравалжамиер».
Полихрону не нравилось, что Корнелий называл его так, и дулся на него.
Вано Махатадзе присел на покрытую ковром тахту и обратился к стоявшим у окна писателям:
— Ближе, товарищи, ближе!
Слово «товарищи» прозвучало у него так тепло, что всех сейчас же покинуло чувство стеснения. Хозяйка дома, Маро, улыбнулась и начала расставлять стулья перед тахтой.
— Пожалуйте сюда, — продолжал Махатадзе приглашать писателей, — разместимся вот здесь, в уголке, запросто, по-домашнему. — Он усадил Никитина и Гоциридзе рядом с собой на тахте. Остальные разместились на стульях, полукругом.
— Товарищи, — начал Махатадзе, — на нашем совещании по вопросу об организации и характере будущего журнала присутствует наш дорогой гость, крупный политический деятель и известный журналист Михаил Максимович Никитин.
«Так вот кто, оказывается, орудовал в Абастумане под маской Ивана Александровича Вербицкого!» — думал потрясенный неожиданной встречей Корнелий.
Завязалась дружеская беседа.
Махатадзе приступил к обсуждению организационных вопросов, связанных с изданием журнала. Никитин, обладавший большим опытом в области редакционного и издательского дела, дал молодым писателям много полезных советов.
Потом беседа зашла о задачах художественной литературы. Обсуждая вопрос о новом журнале и выясняя, что готовят для него писатели, Махатадзе обратился к Полихрону Харабадзе:
— Вот вы, товарищ, что собираетесь дать журналу?
Надувшись, как индюк, и растягивая каждое слово, Полихрон ответил:
— Пишу поэму о Марсе.
«Ого, куда махнул!» — подумал Никитин, еле сдерживая смех и глядя на Полихрона Харабадзе, сидевшего с таким гордым, важным видом, точно он своей поэмой осчастливил все человечество.
Затем Махатадзе обратился к драматургу Тереладзе:
— А вы?
— Я дам пьесу «Сломанная арфа».
— Это о чем? — с опаской спросил Махатадзе, напуганный уже ответом Полихрона.
Тереладзе поднял голову, сощурил глаза и вдохновенно принялся пересказывать содержание своей пьесы:
— Героиня моей пьесы, красавица Мзия, днем играет на арфе в своем высоком хрустальном замке. Она поет гимн солнцу, свободе. Ночью красавица дева ставит арфу в угол и засыпает с мыслью рано утром приветствовать тем же гимном восход солнца. Но в хрустальный замок проникает черный демон и обрывает струны арфы… Так, в борьбе, проходят день за днем. В конце концов побеждает дева: пробужденный звуками ее арфы народ устремляется к солнцу, к свету, к свободе…
Никитин несколько минут сидел опустив голову. Затем сказал, обращаясь к Харабадзе и Тереладзе:
— Все же мне кажется, что лучше было бы писать о нашей действительности, событиях нашей жизни, о живых, реальных людях… Вы не ругайте меня за мой откровенный разговор…
— Мы для этого и собрались здесь, — заметил Махатадзе.
Никитин продолжал, обращаясь уже ко всем молодым писателям:
— Я надеюсь на ваше гостеприимство. Ведь ваша страна такая гостеприимная, и люди ваши замечательные… Пишите о них… Зачем уходить в область каких-то туманных аллегорий, уноситься куда-то на Марс или в хрустальный замок?..
Вано Махатадзе сконфузился: ему стало неловко за Харабадзе и Тереладзе, и, вопросительно взглянув на Корнелия, он спросил его:
— Ну, а вы что дадите в журнал?
— Я работаю над рассказом «Шамхор», — глухим от волнения голосом ответил Корнелий, чувствуя, как краска заливает его лицо.
— Это хорошо, — заметил Никитин. — Махатадзе, Гоциридзе, Карпов, Мухин — участники шамхорских событий. Побеседуйте с ними, они расскажут вам много интересного, помогут найти необходимые материалы.
Корнелий коротко изложил план своего рассказа, его содержание, перечислил документы, которые ему удалось уже достать. Никитин протянул Корнелию тоненькую брошюру:
— Прочтите обязательно. Она даст вам правильную политическую ориентацию, да и факты ценные.
Махатадзе с увлечением говорил о новой, социалистической эпохе, о роли писателя в Советском государстве.
— Октябрьская революция, — подчеркивал он, — установила совершенно новую общественную формацию, утвердила новые взаимоотношения между людьми. Вы, писатели, должны первыми познать и отразить эти взаимоотношения в своих произведениях, отобразить их правдиво и проникновенно, как это делали в свое время классики. Некоторые наши писатели-«новаторы» отвергают прошлую культуру человечества, отрицают классическое наследие и, прикрываясь левыми лозунгами, лозунгами «движения вперед», убегают от современной действительности и заняты революцией на Марсе. Они не понимают смысла классического наследия, новаторства… Правда, мы создаем новое, советское искусство, новую, советскую литературу, но, создавая их, мы сознательно оглядываемся на классиков и отдаем себе отчет, что это не возврат к прошлому, а метод творческого обогащения, необходимого для поступательного движения вперед. Смысл изучения классического наследия заключается именно в этом. Следуя примеру классиков, вы должны писать правдиво и любовно о простых людях, об их жизни, труде, борьбе, и тогда главное — общечеловеческое — будет достигнуто само собой, и вас поймут и грузины, и армяне, и русские… Воспитывайте рабочих и крестьян так, чтобы они стремились к просвещению и культуре, чтобы они стремились глядеть в будущее. Но для того чтобы учить, надо самому учиться, учиться много и усердно. Нужно глубоко, творчески изучать Маркса, Энгельса, Ленина. Изучайте Ленина, знайте его жизнь подробно, до мелочей.
После Махатадзе взял слово Никитин.
— Вот вы, молодые люди, — обратился он к ним, — включившиеся в революционную борьбу и подпольную работу, вы должны запомнить, что подпольная работа — лучшая школа для революционера. Мы, люди старшего поколения, и сейчас еще широко используем в своей работе багаж тех знаний, которые получили в подполье. Не только книги, но и каждый лишний год тюрьмы давал нам очень много — там подумаешь и пофилософствуешь, все обсудишь двадцать раз и, когда принимаешь какое-нибудь партийное задание, точно отдаешь себе отчет и знаешь, к чему это обязывает, — с волнением говорил Никитин.
И это волнение его невольно передавалось слушателям. Глаза его горели каким-то особенным блеском. Весь он был олицетворением воли, стремления, непоколебимой веры… — Мы, коммунисты, — продолжал Михаил Максимович, — мужественно и стойко боролись
