цветущие долины и, наконец, субтропическая зона побережья Черного моря, чего нет в Швейцарии. Чем только не богата наша Грузия! Потому-то и зарились на нее во все времена соседние государства.
— Но тогда, — перебил президента Рамишвили, — Европа нас почти не знала, а теперь нас знают все. Теперь на нашей стороне все европейские государства, за нас Второй Интернационал…
— Кстати, — перебил его Жордания и обратился к Вербицкому, — вам, очевидно, известно, что в скором времени Грузию посетит делегация Второго Интернационала, чтобы ознакомиться с нашей страной.
— Кто входит в эту делегацию? — поинтересовался Вербицкий.
— Вандервельде, Макдональд, Гендерсон, Сноуден, Ренодель, Томас Шоу, Дебрюкер, Ингельс… Но это не все. Скоро и Карл Каутский приедет к нам, — с благоговением добавил Жордания.
— Приезд Каутского, несомненно, поднимет престиж нашей республики и укрепит ее международное положение, — заметил Рамишвили.
— О, это огромное счастье для нас! В случае нападения на Грузию Второй Интернационал окажет нам помощь! — восторженно воскликнул Куталадзе.
Но Эстатэ несколько умерил ликование сенатора:
— Нужно не забывать, что Второй Интернационал не располагает вооруженными силами, и в случае войны с Советской Россией мы не можем рассчитывать на реальную помощь с его стороны. В данном случае можно говорить только о моральной поддержке.
— Нет, вы ошибаетесь, — возразил Рамишвили. — От Второго Интернационала в настоящее время многое зависит в европейской политике. Не забывайте, что именно с помощью Второго Интернационала Антанте едва не удалось сломить сопротивление Советской России.
— Думаю, никто из нас не пожелал бы этого, — заметил Вербицкий. — Ведь поражение Советской России повлекло бы за собой реставрацию монархии.
— Большевики дождутся реставрации, и пусть пеняют на себя! Затеяли строить социализм в аграрной, отсталой стране, — заметил Жордания, нервно подернув плечом.
— В новом строе, установленном в России, кровно заинтересованы все прогрессивные люди, — возразил спокойно Вербицкий. — В Октябрьской революции они видят осуществление слов Маркса и Энгельса о России, о русской революции… Маркс и Энгельс говорили, что Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе, что скорее всего толчок придет из России и что это будет ближайшим поворотным пунктом во всемирной истории.
Жордания и Рамишвили не сразу нашлись, что ответить Вербицкому. После минутного молчания Жордания спохватился:
— Слова «толчок придет из России» означают, что революция все-таки произойдет не в России, а в Европе — в какой-нибудь из классических стран капитализма. Кроме того, Маркс и Энгельс не говорили, что революция эта будет пролетарской… — Жордания прибег к последнему аргументу: — Россия без поддержки Запада с его наукой и техникой не может идти впереди цивилизованных стран.
— Да, но, насколько помнится, и Карл Каутский подчеркивал после революции девятьсот пятого года передовую, исключительную революционную роль России в Европе.
— Что бы там ни было, но не считаться в данный момент с реальной силой Советской России мы не можем, — вмешался в разговор Дадвадзе. — После того как в борьбе с нею Антанта потерпела поражение, даже цивилизованная Европа вынуждена считаться с новым, Советским государством.
— С этим спорить не приходится, но ведь в борьбе между Антантой и Советской Россией мы соблюдаем нейтралитет, — смутился Жордания и тут же вынужден был заметить: — Все несчастье в том, что Грузия переживает сейчас острый кризис. Наше положение нужно признать катастрофическим. А тут еще большевистская агитация, которая все больше вынуждает нас ориентироваться на Антанту. Если русским большевикам удалось убедить своих рабочих и крестьян переносить все трудности ради победы социализма, то наши рабочие не хотят терпеть никаких лишений, — закончил он желчно.
— Но в нашей стране рабочие терпят не меньше лишений, чем в России, — заметил робко Коридзе. — Ведь они буквально голодают… К сожалению, многие наши партийные товарищи относятся к этому с полным безразличием.
Если бы Коридзе сказал это в узком кругу членов партии, то Жордания и Рамишвили не обратили бы, возможно, на его слова особого внимания. Но он выразил свое мнение в присутствии посторонних, в присутствии Вербицкого, Макашвили, Дадвадзе.
— К сожалению, — оборвал его Рамишвили, — есть среди нас люди, не желающие, считаться со сложившейся обстановкой как внутри республики, так и за ее пределами. Своей безответственной болтовней и политиканством они только наносят вред нашему делу.
— Сегодня, — начал Жордания, — наши товарищи различно думают по тому или иному вопросу, действуют врозь и этим вносят неурядицу в нашу домашнюю жизнь. В партии нет уже единства.
Это признание Жордания смутило министров. Но президент продолжал рисовать еще более неприглядную картину действительности.
— Сознательная демократия, — говорил Жордания, — для идей все терпит, лишь бы в будущем стало лучше. В этом отношении, я повторяю, большевики в России достигли определенных результатов. Большевики внушают рабочим и крестьянам мысль, что для победы социализма, во имя идеи нужно переносить всякие лишения. И они, рабочие, такие лишения переносят, лишь бы восторжествовала идея. Наши же рабочие рассуждают иначе: если государство в руках социалистов, то мы должны хорошо жить. Почему мы должны терпеть нужду? И что же, наши же партийные товарищи устраивают стачки, идут против нас, против своего правительства!
— Я всегда опасался, — досадовал Рамишвили, — что максималистские требования наших рабочих могут довести нас до гибели. Я всегда говорил и говорю, что следует принять решительные меры, но вы продолжаете миндальничать с рабочими.
Коридзе снова робко возразил:
— Наши рабочие шли в первых рядах борцов за революцию. Они, не задумываясь, жертвовали всем ради лучшего будущего. Но спрашивается — почему же они недовольны нашей политикой? Неужели не следует этим поинтересоваться? Неужели не следует спросить у них, чего они хотят?
— Они хотят русского хлеба, — иронически заметил Рамишвили. — И вообще им нравится дружить с русскими, даже если это будут большевики.
— Ну что ж, это ведь так понятно, когда народ с народом желает жить в дружбе. И тем более это объяснимо, когда речь идет о грузинских и русских рабочих, — тихо, спокойно возразил Вербицкий.
— Да, но мы, государственные деятели, обязаны подчинять свои чувства трезвому рассудку. Зачастую мы руководствуемся в политике совершенно иными соображениями, чем рабочие.
— А отвечают ли интересам рабочих эти соображения? — спросил Коридзе.
— А мы их не будем спрашивать. Они пойдут по тому пути, который мы изберем, — осадил назойливого оппонента Рамишвили. — Прямо скажу, я убедился в том, что рабочий класс — это толпа, которую надо уметь использовать в политике.
— Что вы, что вы говорите… — удивленно развел руками Вербицкий, но от спора предпочел воздержаться.
Жордания попытался сгладить невыгодное впечатление, которое произвели слова Рамишвили. Он повел речь о сотрудничестве общественных классов, о политике правительства, ставившего якобы превыше всего общие интересы нации, и говорил, что он, к сожалению, тоже недоволен поведением рабочих, что они отказываются понимать
