была принесена, но она стала лишь первой из многих: одна за другой подносили женщины своих детей, изредка это делали мужчины; и малыш за малышом, брошенные на раскаленные докрасна руки монстра, скатывались в адское горнило. Все это время жрецы играли на своих инструментах и распевали гимны, а бесстыжие жрицы и те, с позолоченными грудями, бесновались в похотливых танцах, вскидывая белые руки, и тысячи жителей Сидона, алчущие крови, оглушительно орали в пьяном восторге, а несчастные матери, завершив дело, смеясь и плача одновременно, шли, едва передвигая ноги, назад к опустевшим домам, чтобы там невидящим взором смотреть на опустевшие кроватки детей, отданных «в лоно бога».
Не в силах больше выносить эту картину ада, я удалилась в свои спальные покои и, велев служанкам задернуть занавесями окна, села и задумалась.
Яростный гнев и жгучая ненависть к проклятым сидонцам переполняли меня, Айшу, которая всегда любила детей (придет ли день, когда я прижму к груди своего малыша, и если придет, то под какой звездой он родится?). В сердце моем разом испарилась без остатка жалость к ним, даже к совсем юным, которым суждено вырасти, чтобы стать такими же, как те, кто их породил. Эти акулы и тигры любили кровь. Значит, кровью их и надо насытить, их же собственной кровью. Они все были виновны, все до единого были убийцами. Достаточно лишь прислушаться к их мерзким ликованиям! Пожилые мужчины и подростки, юноши и матроны, беззубые старухи и вступающие в пору расцвета девушки, знатные вельможи и благородные дамы, рыбаки и городские купцы, невольники и свободные граждане, от царя до самого убогого раба — все они визжали от жуткой радости, жадно наблюдая, как младенца за младенцем проглатывало раскаленное нутро демона, которого они называли богом. И я поклялась Исиде, что все они заплатят цену невинной крови и отправятся искать свое божество прямо в ад. Да, я поклялась в том Вселенской Матерью и своей разгневанной душой!
На следующий день вернулась Билтис. Царь Теннес пребывал в моих внешних покоях, лебезил, время от времени настороженно поглядывая хитрыми глазами; я смотрела на него сквозь наброшенное на лицо покрывало и чувствовала, как мурашки бегут по коже. Несмотря на то что я прекрасно умела владеть собой, была мудра и хорошо знала, что час для удара еще не настал, я с трудом выносила присутствие этого нечестивца и едва сдерживалась, чтобы не вонзить кинжал в его лживую глотку. Внешне, однако, я сидела спокойно и, слушая льстивые речи царя, отвечала ему насмешливыми, двусмысленными словами, разгадать суть которых Теннесу было не под силу. Он доложил мне, что великая жертва уже принесла хорошие плоды: пришли известия о новой победе над передовым отрядом персов, великой битве, в которой полегло пять тысяч воинов Оха.
Я ответила, что, мол, не сомневаюсь: это еще только начало. А затем спросила, сколько всего жителей в Сидоне.
— Тысяч шестьдесят, — ответил он.
— Тогда, о царь, я, исполненная духа Вселенской Матери, прорицаю тебе: в награду за благочестие твоих людей, которые не пожалели отдать богам собственных детей, боги заберут шестьдесят тысяч жизней из числа нечестивейших грешников на земле, поклоняющихся огню... каковыми, насколько мне известно, являются персы.
— Твои слова ласкают слух, госпожа, — потирая пухлые руки, несколько озадаченно произнес Теннес. — Хотя, по правде говоря, некоторые утверждают, что мы, сидонцы, также поклоняемся огню или, скорее, Молоху, в чреве которого горит пламя, как ты вчера видела.
И вот, пока мы так беседовали и этот скот нес в основном всякую околесицу, ибо мысли его были всецело поглощены мною, я заметила, что прислуга в полном составе стала потихоньку покидать дворец, закрывая за собой резные двери, то есть умышленно оставляя нас с ним наедине. Догадавшись, что делалось это по приказу царя, я уже приготовилась защищаться. Однако до этого дело не дошло, поскольку случилось непредвиденное.
Только Теннес завел было: «О красивейшая из красивейших!» — как дверь вдруг распахнулась от удара и порог переступила благородного вида дама. Высокая, смуглая и красивая, с быстрым взглядом печальных глаз — иудейка, как я сразу же поняла, потому что видела ее соплеменниц в Иерусалиме. Женщина задержала на мне взгляд, словно гадая, что скрывает мое покрывало, и, решительно пройдя вперед, остановилась перед Теннесом. Он стоял спиной к двери и, увлеченный совершенно иными материями, ничего не видел и не слышал. Через мгновение, все же уловив звуки шагов, он обернулся и, очутившись лицом к лицу с женой, отступил на три шага: лицо его исказил страх, а с губ едва слышно сорвалось какое-то финикийское бранное слово.
— Ты вернулась так скоро, Билтис? — спросил он. — Что же привело тебя сюда до назначенного срока?
— Мое сердце, о Теннес, мой царь и супруг. Там, в Иерусалиме, от пророка Иеговы услышала я слова, которые вынудили меня вернуться, причем спешно. Скажи мне, Теннес, где наш сын? По пути в эту комнату я проследовала через покои, где мальчик должен находиться, однако нашла не ребенка, но лишь его рыдающую няньку. Причем бедняжку так душили слезы, что она не смогла ответить на мой вопрос. Где наш сын, Теннес?
Глаза царя забегали, как у человека, осознавшего, что он попался, и Теннес ответил глухо:
— Увы, царица! Нашего сына забрали боги.
Она ахнула и прижала руки к сердцу, простонав:
— Но как, как они забрали его, муж мой?
Теннес посмотрел в окно на уродливого медного бога, потускневшего и закопченного от жара и дыма, затем повернул к жене побелевшее лицо — взгляд его был жутким. Он сделал заметное усилие, попытавшись заговорить, но не смог, словно подавился словами.
— Отвечай! — холодно приказала Билтис, но муж не мог или же не хотел ей отвечать.
Тогда я, словно движимая духом, сыграла свою роль в этой невыразимой трагедии. Да, я, Айша, откинула покрывало и обратилась к царице:
— Если вашему величеству будет угодно выслушать меня, я расскажу, как умер ваш сын.
Она с удивлением взглянула на меня и, будто пребывая во сне, произнесла:
— Кто это — женщина, или богиня, или дух? Говори, женщина, или богиня, или дух.
— О царица, — начала я, — взгляни в окно и скажи, что видишь ты там.
— Я вижу высокую, до крыш домов, бронзовую статую Дагона, почерневшую от пламени и глядящую на меня пустыми глазами; за ней — храм, а над ней — небеса.
— Царица, вчера я смотрела
