жизни, хотя, должна признаться, я твердо решила убить Теннеса. И все же кем я была, как не молнией в руках Судьбы, и разве может молния выбирать, кого разить, а кого нет? Разве не падет она туда, куда притягивает ее некая неодолимая сила? Меня послали на землю именно с этой миссией — принести беды вероломному Египту и верным ему народам.
Вот каким бременем был отягощен мой сон — приказом Небес, который пророк Нут вновь и вновь шептал мне на ухо. Я должна уничтожить Египет, вернее, его изменников — отступников жрецов и правителей, после чего приступить к возрождению истинной веры и созданию культа Исиды в какой-нибудь далекой стране, которую мне укажут. В этом заключалась суть моей миссии, и, забегая вперед, скажу, что мне удалось выполнить лишь первую ее часть, тогда как вторая, вследствие моего собственного греха, так и осталась незавершенной.
Ученый Холли уверяет, будто бы новая вера — которой придерживается он сам и рассказы о которой я пропускаю мимо ушей, потому что устала от религий и их пестрого марша к превратному финалу, — так вот, якобы эта новая вера утверждает, что человеку дана свобода воли, дабы он смог выбрать себе одну тропу и отвергнуть другую; что человек хозяин своей души, которую может направлять туда либо сюда, — все равно как всадник управляет конем или Филон ведет по морю корабль. Холли прочитал мне отрывок из писаний одного из великих апостолов той веры, святого по имени Павел. Слова те гласили, будто человеку еще до рождения предопределена вечная жизнь или вечная смерть во славу света или бездонной тьмы. Не берусь судить, насколько верно сие учение, однако мне оно представляется несколько противоречивым, ибо я знаю: внутри круга звездных сфер и необъятной души Сотворившего их есть место для множества истин, а потому тени, падающие на грубую землю, принимают тысячи форм заблуждения.
Я уверена, что люди только запутывают себя мнимыми различиями, которые на самом деле — свет, струящийся из вечных глаз Истины. На сердца всех проливают свет те глаза, но каждый видит их по-своему. Следовательно, истина заключается в том, что люди, поклоняясь многим богам, не ведают, что боги эти есть Бог единый, в руках которого и пребывает все.
Вот такой я подвела итог. На протяжении миллионов лет и несчетных жизней человек может достичь свободы, если обретет свое лицо — то, о котором он мечтал. Однако в свой краткий час пребывания на земле (принадлежащий, как он ошибочно полагает, ему всецело — от рождения до смерти и темноты, которая связывает первое и второе) он не свободен, но лишь является частью тех Сил, что сильнее его собственной. Была ли свободной я, Айша, избравшая путь святости, но рухнувшая с ее вершин в водовороты человеческого естества? Разве не мечтала я взойти по этой крутой Дороге к небесным чертогам и воцариться на высочайших снегах чистоты и мира? И все-таки некая Сила низвергла меня сюда, и теперь моя судьба — вновь карабкаться вверх, превозмогая боль и муку, — вечно.
Но об этих возвышенных материях я расскажу в урочное время, а заодно и поведаю, какую цену заплатили те, кто жаждал перейти окружающие нас границы и противопоставить свое ничтожество божественному предопределению.
В том разливе красной мари, наполнившей Сидон, словно чашу кровью, обагрившей меня, жрицу Исиды, и возвышающегося передо мной медного идола Дагона, и сказочно красивые, подсвеченные факелами башни и дворцы, и широкую площадь, вокруг которой они стояли, и неисчислимую толпу людей с фанатично ожесточенными лицами, бродивших по мраморным мостовым, — так вот, там, подле дворцового окна, я опустилась на колени и молилась, подняв лицо к чистейшему небу. Я молилась Исиде, как язычник своему идолу, нарисованному на стене пещеры, потому что Исида и была моим идолом. Нет, скорее, молилась я Тому, Кто пребывает настолько же высоко над Исидой, насколько сама Исида — надо мной. А может, я взывала к Душе той Вселенной, частицу которой видели мои глаза в небесном своде, и к той Душе, для которой Исида была разве что одной золотой ниточкой в сверкающем одеянии, что окутывает Его Божественное Величество? И чем тогда были я и те люди внизу — почитатели Дагона с озверевшими лицами?
О, в час посвящения, а именно таким приняла моя душа тот момент, эти истины растрогали мое сердце, как никогда прежде. Я чувствовала, что сумма истин — тех, что я и все остальные могли видеть и знать, — есть всего лишь неосязаемое зернышко пыли, недостаточное для того, чтобы нарушить хрупкое равновесие, в котором своеволие мира уравновешивается указами бессмертного Закона. И все же я молилась, и, оттого что малое содержит еще меньшее, а это меньшее находит Бога в малом, как малое находит Его в большом, — в той молитве я обрела утешение.
Завершив молиться, я прилегла отдохнуть на золоченую кровать царицы Билтис, чьи покои мне навязали. Я лежала там и размышляла, как многочисленны и насколько близки опасности, меня окружавшие. Царь, это животное, хотел принести меня в жертву, и здесь, во дворце Теннеса, я находилась всецело в его власти. У него имелись ключи от всех дверей; слуги, окружавшие его, были послушными марионетками в его руках, готовыми по одному лишь кивку хозяина отправить меня на смерть. Я находилась в незнакомой чужой стране, без единого друга, ведь Филон на своем корабле уже уплыл далеко. И не существовало никаких преград между Теннесом и мною, за исключением неосязаемой завесы страха, которую я соткала силой своей души. Я была наградой, которую ему оставалось лишь прийти и взять, у меня же самой не было ни доспехов, ни дротика или стрелы, чтобы защитить себя, — ничего, кроме пресловутой завесы страха. Если Теннес, пренебрегая моим проклятием и проклятием богини, решит прорваться сквозь нее — ему это удастся. Конечно, потом возмездие падет на его голову, но произойдет сие, увы, слишком поздно: меня, гордую и непорочную, уже предадут осквернению. И все-таки, вверив себя богине — а скорее, той ее частичке, что живет во мне, или Тому, Кто еще выше нас обеих, — я легла и заснула.
Проснулась я в полночь. Лунный свет, струившийся в окна, заливал роскошную опочивальню, цепляясь за полированные зеркала, золоченые карнизы и бока серебряных сосудов. Дверь открылась, и в опочивальню вошел закутанный в черный плащ Теннес. Лицо он прятал, но по мощной фигуре и шаркающей походке я узнала царя. Он крался ко
