Да как же я могу, госпожа? Разве не должен царь нести бремя вместе со своим народом? Если я не отдам своего сына, то матери Сидона, чьи дети попали в огонь, станут плевать в меня, проклиная... Да-да, и разорвут на кусочки, если дать им волю. Нет, он должен умереть вместе со всеми. Так постановили жрецы.
— На твоей это будет совести, царь, — сказала я, с большим трудом скрывая отвращение.
И тут мне пришла в голову мысль, и я крикнула тем, кто толпился у двери в покои, — начальнику стражи, евнухам, рабам, писцам и нескольким жрецам:
— Подойдите сюда, сидонцы, и выслушайте ту, кого в Египте называют Пророчицей Исиды.
Люди вошли в комнату, влекомые любопытством, а может, и силой моего внушения.
— Внемлите моим словам и запишите их, — велела я. Они смотрели на меня во все глаза. — Внемлите и не забывайте никогда: я, Дитя Исиды, горячо умоляла сидонского царя Теннеса, дабы уберег он жизнь сына своего, рожденного от царицы Билтис, однако царь не внял моей просьбе. Вы меня слышали. Достаточно. Ступайте!
Люди выходили, удивленно переглядываясь, писцы же, как я заметила, записали сказанное мной на своих табличках. Теннес также с интересом глядел на меня.
— Ты арабка по отцу, рожденная египтянкой, сама до мозга костей египтянка, по вере своей и складу ума, и все равно арабская отвага пробивается сквозь них, — проговорил он. — Поэтому я прощаю тебя: ты не понимаешь наших обычаев. И все же знай, госпожа, что те из сидонцев, которых ты соблаговолила призвать в свидетели, подумают, что ты сошла с ума.
— Бесспорно, Теннес, прежде чем все закончится, сидонцы много чего подумают обо мне... как и ты сам. Но что подумает госпожа Билтис?
— Не знаю и знать не хочу, я устал от Билтис и ее капризов, — скривился царь. — Красавица, я послал тебе драгоценности. Почему ты их не носишь?
— Дитя Исиды не признает украшений, кроме тех, что дает ей богиня, царь. Однако, когда я вернусь в Египет, твои подарки отправятся украсить храмы Исиды. От ее имени благодарю за них тебя, о щедрый царь.
— Что значит — когда вернешься в Египет?! Как сможешь ты вернуться, если останешься здесь, став моей женой?
— Если уж я и останусь здесь, сделавшись твоей супругой, то уже в качестве царицы Египта, как написано в нашем договоре, а царица время от времени должна навещать свои вотчины, о царь, и благодарить богиню за дарованную ей милость. Разве тебе это не ясно?
— Мне ясно одно: ты удивительная женщина, настолько необычная, что лучше бы мне никогда не видеть тебя и твоей проклятой красоты! — гневно произнес он.
— Что! Так скоро? — рассмеялась я. — Коли заговорил ты так в самом начале, что же тебе придет в голову потом? Почему бы тебе просто-напросто не перестать смотреть на меня, и дело с концом, а, царь Теннес?
— Потому что я не могу. Потому что ты околдовала меня, — ответил он яростно и, поднявшись, оставил меня.
А я все смеялась и смеялась...
Теннес ушел, а я шагнула к окну, чтобы вдохнуть воздуха, не отравленного его присутствием. Внизу гудела Священная площадь, уже заполненная десятками тысяч сидонцев. Я обратила внимание, что жрецы занялись разведением огня у подножия медной статуи Дагона: огонь будто бы горел внутри ее: дым валил из отверстия в голове идола. Мало-помалу медные листы, из которых была изготовлена его огромная и жуткая туша, накалились докрасна, и верхняя половина тела чудовища превратилась в пылающую печь.
Жрецы в белых мантиях, разбившись на группы, приступили к молитвам и церемониям, смысла которых я не знала. Они кланялись статуе, ножами надрезали кожу на своих руках и собирали вытекающую из ран кровь в морские раковины, которые затем бросали в огонь. Ораторы произносили речи, прорицатели излагали предсказания. В центре площади появились группы обнаженных красавиц с намазанными золотистой краской грудями и пустились в неистовую пляску перед божеством.
Затем неожиданно пала тишина, и откуда-то из ворот, невидимых из моего окна, поскольку находились они почти под балконом дворца, появился царь Теннес в пышных одеяниях, судя по всему, верховного жреца Ваала. С ним шла женщина, которая вела за руку маленького мальчика лет трех, одетого в белое и с гирляндой цветов вокруг шеи. Теннес поклонился раскаленной статуе и громким голосом прокричал:
— Народ Сидона! Я, ваш царь, жертвую своего сына славному богу Дагону, чтобы тот смилостивился и помог Сидону одержать победу в нашей войне. О Дагон, прими моего сына, дабы душа его прошла сквозь пламя и была принята твоей душой, а кровь его утолила твой аппетит!
С этими словами из уст десятков тысяч людей вырвался оглушительный радостный рев, и Теннес наклонился и поцеловал сына — то было единственное проявление человечности, каковое мне довелось узреть за все то время, что я общалась с царем. Перепуганный ребенок вцепился в его мантию, но стоявшая рядом женщина оторвала малыша от отца и кинулась с ним, пробиваясь сквозь толпу, к жрецу, стоявшему у основания небольшой железной лестницы, верх которой опирался на раскаленную грудь идола на уровне его распростертых медных рук.
Жрец принял у женщины мальчика, продемонстрировал всем, чтобы толпа увидела и узнала в нем царского сына. О! Никогда не забыть мне лица того бедного ребенка, поднятого высоко на руках бессердечным жрецом, который стоял на нижних перекладинах лестницы. Малыш перестал кричать, но его румяные щечки побледнели, черные глазенки, казалось, вот-вот выпадут из орбит, а ручонки хватали пустой воздух или вздымались к небу, которое и в самом деле стало ближе, словно несчастный молил спасти его от человеческой жестокости.
Жрец, не выпуская ребенка, вскарабкался по лестнице, и я разглядела на его груди и голове что-то вроде металлических щитков, защищавших от жара раскаленного идола.
Он достиг площадки у медных лап чудовища. Мальчик отчаянно вцепился в одежды жреца, но тот оторвал его и с триумфальным криком разжал пальчики, выпустив малыша в полое пространство раскаленного идола. И тотчас, дабы заглушить крики жертвы, стоявшие внизу жрецы заиграли на музыкальных инструментах и одновременно затянули какой-то гимн своему божеству. Я видела маленькие ручки, мечущиеся над краем провала у огромных медных лап. Затем увидела, как ручонки эти обессиленно поднялись в последний раз и бедный, замученный, невинный малыш медленно покатился в красную бездну. Толпы дикарей истошно орали, восхваляя Небеса.
Царская жертва
