class="p1">— Да вы садитесь, садитесь, — повторил рядом приветливый голос. И, положив на колени шапку, он присел на ближайший стул, что стоял, как и прежде, возле его кровати, покрытой теперь голубым чистеньким одеялом. Сел и снова увидел Веру Федоровну, уже возле корыта, в котором сидел намыленный мальчик. Корыто стояло на табуретках у самой печи, поближе к теплу. На горячей плите виднелось ведро, и на полу в ведре с водой плавал знакомый железный ковшик.
— Петя мне говорит: «Стучатся», — легко засмеялась она. — А я думала, он балуется, мыться не хочет, — и мокрым запястьем отвела со лба светлые волосы. Халат ее на груди промок. И вокруг на полу было набрызгано.
Сергуня сидел завороженно, не видя вокруг ничего. Видел только ее, Веру Федоровну, и ребенка в корыте.
— А голову мы всегда напоследок моем. Слез меньше, — слушал он мягкий, напевный голос. И чувствовал, как его озаряет каким-то невиданным, ласковым светом.
Мальчик сидел притихший, весь в хлопьях пены, ухватившись одной рукой за край корыта, а другой стараясь стереть с личика мыло, посмотреть, кто пришел.
— Не вертись ты, горе мое. Обожжешься, — мать отвела его ручку. — Сейчас ополоснемся. Сейчас, — она ловко мыла голову, плечики сына, и движенья ее оголенных рук были плавны, округлы. Пышный пучок на затылке чуть растрепался, и легкая прядь падала на плечо.
— Что ж не заходите попроведать? — нагнувшись, она зачерпнула ковшик воды из ведра, потрогала пальцем. — Я Зине вон говорю, может, обиделся, может, чего не так. Хоть бы зашел, — и оглянулась на старика ясным лицом.
Он смутился и опустил почему-то глаза, чувствуя, что краснеет.
— Да чего там… — голос был хриплый, какой-то не свой. — Чего зря тревожить.
А она уже говорила напевно, поливая сына из ковшика:
— Ну, вот и все, вот мы и вымылись. А ты все хныкал, тоже мне — мужчина.
Вода брызгала на плиту, шипела громко, весело. Прядки чистых волос вместе с водой струились по детскому лобику, но мальчик сквозь струи уже моргал мокрыми веками — наконец-то он увидел, кто пришел. Взгляды их встретились, и Сергуня серьезно сказал, кивнув головой:
— Медведь не умыва́тся, вот люди и боя́тся.
— Правильно. Слышал, что дедушка говорит? — взяв под мышки, Вера Федоровна поставила сына в корыте и поливала чистой, звонко плескавшей водой. Он стоял мокрый, розовый, прелестный в детской своей наготе и смотрел на деда. А старик думал: «И как у ней ловко, ладно все получается. Будто кто учил ее этому или много детей уже вырастила. А ведь городская и молодая совсем… Учительница». Вот она ласково, звонко пошлепала сына и, сняв с веревки теплую простыню, с головой укрыла его. Подхватив под коленки, понесла на кровать.
— Ой, какой тяжеленный стал.
Переведя дух, раскрыла ему румяное, влажное личико.
— Ну, вот мы и чистые, — улыбаясь, вытирала его. — Уже девять часов. Детям спать пора.
И Сергуня, глядя на них с соучастием к каждому слову и жесту, безотчетно улыбался, ощущая необъяснимое чувство родства, близости к этим двум существам.
Из-за плеча матери мальчик увидел собаку, сидящую у двери, и неотрывно глядел на нее блестящими круглыми глазками.
— А вы бы разделись, Сергей Иваныч. Чего вы так? — сказала она. — Или торопитесь?
Сергуня не торопился и потому охотно прошел и разделся у двери, повесил шапку и ватник на вешалку.
Собака, поняв, что это надолго, и вспомнив уже свое старое место, улеглась в углу возле двери.
— Как ее звать? — раздельно произнес мальчик.
Мать его вытирала, а он не сводил с собаки завороженных глаз.
— Белка ее зовут, — она надевала на Петю длинную рубашонку, и он, путаясь в ней головой, повторял восторженно:
— Белка… Белка…
Собака, не шевелясь, смотрела умными золотыми глазами, часто постукивая хвостом.
— Я тебе сегодня на печке постелила. — Вера Федоровна вытащила из пучка на затылке круглую гребенку и расчесала сыну волосики. — Хочешь?
— На печку, на печку! — подпрыгнул мальчик.
— Ой, отнесите его, — попросила она, подбирая гребенкой волосы на затылке. — А я пока тут управлюсь. Иди, Петя, к дедушке, иди, — и отошла, загремела корытом, ведрами.
Мальчик послушно стоял и ждал — с белой челкой на лбу, похожий на девочку. И старик, отчего-то волнуясь, со смятенным и бьющимся сердцем шагнул к нему и, обхватив, осторожно взял на руки, прижал к груди живое мягкое тельце, теплое и чуть влажное под тонкой тканью рубашки. Он нес его через комнату. Возле плеча покачивалась детская головка, и старик ощущал незнакомое чувство счастья, которым переполнялась его душа. Возле печки он подсадил его, и мальчик, босыми ножками встав ему на руки, залез на лежанку, на расстеленную постель.
— Ну, вот и спи. Укройся, — сказал Сергуня и задернул красную занавеску.
Хозяйка уже все прибрала: слила воду из корыта по ведрам, подтерла пол и теперь совала ноги в валенки:
— Нам с ним завтра в первую смену. А я тетрадки еще не проверила, диктант в среду писали. У меня их два класса.
Услышав это, Сергуня будто очнулся, вспомнил, зачем пришел:
— А я этот… электропаяльник хотел спросить. Чайник мне запаять.
Она накинула шаль:
— Да и берите, конечно. Он вроде там, за печкой, — она накинула пальтецо и вдруг огорченно вспомнила: — Ой, да я ж его Зине на днях отдала. Алексей чего-то просил. — И с готовностью: — Я сейчас к ним сбегаю. Только вот воду вынесу, — и, пройдя мимо с ведрами, толкнула ногою дверь.
Сергуня остался ждать в тишине и тепле. Опустился на лавку у печки на свое давнее любимое место, где еще сыздавна известка на печке была вытерта его спиной. И наконец спокойно оглядел комнату. Была она вроде та же и вроде совсем иная. Ничего особо нового не прибавилось: стол, стулья, кровать, комод, шкаф — все стояло на прежних местах. Но в комнате будто по-новому осветились и ожили все углы. Лежали скатерки, салфеточки всякие, на полу под окном игрушки, на стене висели календарь, расписание уроков на тетрадном листе, написанное детским неровным почерком. Книги стояли на этажерке и лежали стопками и в одиночку на комоде, столе, даже на подоконниках между горшками цветов. Сергуня пригляделся к календарю. Над ним на картонке была напечатана маленькая коричневая фотография Ленина, какой он сроду не видел. Ленин держал в руках кошку, и Сергуня, довольный, подумал: «Вон ведь — Ленин, а тоже зверье любил. Это надо же…» Он хотел встать, подойти, поглядеть поближе, но тут над его головой спросили:
— А она может лапу давать?
