как клали здесь каждую байдашину, как стягивали, подбивали. Осиновый пол — он всегда очень белый, веселый, и красить его не надо. Раньше в добрых домах только такие и клали. А здесь техничка ругается каждую осень и весну и просит покрасить его, ворчит на парней: «На вас не намоешься». Теперь уже к майским, наверно, покрасят.
Сергуня сел на край Ивановой койки, на зеленое верблюжье одеяло. Алтаец Тодошев лежал напротив, прикрывшись развернутой газетой, которую, видно, недавно читал. Большие тяжелые руки его, бурые от мороза и смазки, с обмахрившимся грязным бинтом на пальце, лежали поверх газеты. И, обращаясь одновременно и к этим рукам и к Ивану, Сергуня сказал сочувственно:
— Однако, гляжу, умаялись. Точно я говорю?
— Да есть маленько, — неспешно отозвался Иван. — Скользко на перевале. — Кивнул на соседа: — У дружка вон резина лысая, менять надо.
— А то! Цепи надевать надо, — подхватил старик. — Под низом скользко, а сверху наметы. На ногах и то скользко. А верхом — еще хуже. Я-то знаю, — он лезет в карман за куревом, ему хочется поговорить, потолковать как следует, по душам. — На своем веку как я только из Бийска не добирался. Где верхом, где пешком, где дорожкой, где стёжкой. А теперь, гляди-ка, тракт стратегического значения. — Он покуривает с удовольствием, поглядывает то на Ивана, то на его блестящий транзистор. — Ну а как там в Талице? Много делов на руднике? — Уже давно Сергуню волнует желание съездить в Талицу, на место прежних боев, поглядеть, как и что, что изменилось там за эти полвека. Да все как-то не получается, не соберется никак, да и старость вроде мешает.
— Дел хватает, — отвечает Иван. — Мост ставим.
— Мост?! — оживился тот. — Мост — это надо, надо. А то в ледоплав совсем от мира их отрезало… Это где ж мост-то? Выше порога, что ли?
— Пониже будет.
— Там же отпрядыш этот. Скала стоит. Чертов палец.
— Была, дед, скала, да сплыла. — Иван находит волну, прислушивается. А Сергуня соображает, озадаченно моргая белесыми глазками. Покачивает головой. И опять говорит со знанием дела:
— Только мост до тепла успеть надо. Весной река-матушка так распалится — все ваши быки разнесет. Ледорезы класть надо.
— Да нет там быков, — смеется Иван. Он держит коробку транзистора возле уха и говорит, глядя мимо Сергуни невидящим взглядом: — Фермы есть, есть консоли, пилоны, а быков нету. Подвесной мост.
— Ну понятно, понятно, — часто, согласно кивает Сергуня и покашливает, будто от табака. Хотя многое в этой жизни ему уже непонятно и порой очень грустно оттого, что вокруг идет, продолжается новая жизнь, к которой он уже не причастен, которой знать ему уже не дано.
Он сидит в шерстяных носках, положив ногу на ногу, на краю койки, под красным плакатом «Не стой под стрелой!» и курит. Сидеть ему здесь, в углу многолюдной и шумной комнаты, возле этих людей, очень даже приятно. Словно их молодая сила распространяется и на него. Вообще, он давно считал, что все люди на свете работают друг на друга. По кругу. Плотник, например, на шофера, охотник на дипломата, учитель на колхозника. И вот, скажем, если кто-то в этом кругу работает плохо, плохо делает свое дело, учитель, к примеру, или же плотник, тем паче уж инженер, то этим он подводит всех остальных, даже вовсе ему незнакомых, в том числе и его, Сергуню. К тому же нарушается этот прочный замкнутый круг, и от этого он может лопнуть, как обруч на бочке. А вот Иван Свинцов и напарник его, чьи крепкие шоферские руки лежали сейчас на газете, лично его, Сергуню, не подводили. И Генка Смородин не подводил, и потому он с гордостью сидел между ними и прислушивался к транзистору.
— Ну как там в Швейцарии? — спросил деловито.
— Нормально. А что? — не понял Иван. Вытащил длинный блестящий стержень антенны.
— Да так, интересуюсь, — загадочно усмехнулся старик. — Она давно мне на ум пала. Красивая, говорят, страна. С Алтаем сходна. Не слышал разве? А я слыхал. Я теперь часто радио слушаю. Вот так вот сидишь сам с собою и слушаешь. Вон ведь жизнь какая пошла. Включишь утром какую-нибудь «Пионерскую зорьку», а для сопляков сколько артистов чего вытворяют. И поют тебе, и мяучат, и все такое разное. Я и то, бывает, заслушаюсь. — И он тоненько засмеялся.
Но Иван почему-то отставил транзистор на тумбочку, сел, спустив на пол ноги, и, оказавшись совсем рядом с ним, почти коснулся его плеча:
— Как дела-то, скажи? — Иван был широкий, могутный в плечах, и возле него старик казался ребенком.
Сергуня хотел отшутиться, но в вопросе было много значительности, сочувствия, и потому он, подумав, ответил тоже серьезно и тихо:
— Да сам чего-то не разберу, — и поглядел в сторону. — Сижу дома — и вроде как землю вышибло из-под ног. А выйду на волю — опять ничего. — Он помолчал, уперев локти в колени. — Мне погода сейчас нужна. Наст нужен крепкий. Я без наста, как собака без ног.
Крепкой рукой Иван приобнял его за худую спину, и Сергуня замер от такой неожиданной нежности. Сидел не шелохнувшись в каком-то сладком смятении, ощущая тяжесть этой доброй и теплой руки.
— Давай-ка закусим, чаю попьем, — поднялся Иван. — Давненько мы чаю с тобой не пили.
За длинным столом, покрытым старой, потертой клеенкой, они пили дымящийся чай, ели хлеб с колбасой, порезанной на газете, и, ощущая друг друга душой, думали о своем. Было жарко и шумно, на другом конце стола «забивали козла», и от стука и смеха часто звякала ложечка в кружке. Замерзшие, заиндевелые окна мерцали синим таинственным светом. Сквозь них зыбким желтым пятном неясно глядела луна. И причудливые квадраты этих окон чередовались с большими плакатами, кричащими со всех простенков «Внимание! Гололед!», «Берегитесь заноса!», и Гена Смородин тоже сидел под плакатом в сторонке, у рукомойника. Низко склонившись, заклеивал камеру: зачищал дырку напильником, из лоскута резины аккуратно вырезал заплатку. Черные волосы птичьим крылом спадали на лоб, длинные руки торчали из рукавов свитера чуть не по локоть. И был он сосредоточен и увлечен, как хороший умелец. И это радовало Сергуню, он глядел на него и не мог наглядеться.
— Слушай, — неожиданно спросил он Ивана, отставив пустую кружку, — у тебя холодильник есть?
— Есть. А что?
— Да так. Интересуюсь, — сказал неопределенно и опять потянулся к чайнику. — Эх, чаёк да чаёк, жарена водичка.
А в комнате среди общего шума и разговоров стал слышен еще один голос. Это алтаец Тодошев, вскинув руку, нашарил на тумбе
