Но это было значительно позже. А в тот вечер Галочка пришла очень поздно, гремела на кухне в поисках еды, огрызаясь на матерь. Утром в школу не пошла – у нее уважительная причина, у нее бабушка умерла…
Зайнап побыла у сестры два дня, насмотрелась на Галочку во всей ее красе. Попытка устыдить, укорить вызвала взрыв ярости:
– А ты кто такая, чтоб меня учить? Учи своих учеников и собственного сына, а меня не трогай. Ты мне никто и звать тебя никак. Собирай манатки и дуй к себе домой!
Соня попробовала укоротить дочку:
– Ну, как тебе не стыдно? Это твоя родная, самая родная тетя… – не закончила. Девочка сорвалась на крик:
– Как вы мне, порядочные, надоели! То бабка мозги полоскала, то тетка, которую, родную-разродную, я впервые в жизни вижу! Надоели! – и хлопнула дверью.
Теперь Соня и Зайнап стали чаще писать друг другу, две кровиночки, оставшиеся похожими на свою мамочку добротой и отзывчивостью.
Соня написала об уходе Галочки из дома, она была в полном отчаянии, потому что девочку никто не собирался разыскивать; заявление в милиции брали, но говорили:
– Найдется! Нашляется и вернется. Сейчас вся молодежь с ума посходила, только на их поиски всю милицию нужно направлять, а работать кто будет?
Разыскивать ушедшую в ночь молодую девушку они работой не считали.
Соня и Тимофей Сергеевич умерли в одночасье через шесть лет после ухода Галочки из дома. Обнаружили их соседи по жуткому смраду, тянущемуся из щели под их дверью уже на третий или четвертый день после их смерти.
Соседи выслали Зайнап телеграмму, она успела на похороны. А к концу погребения объявилась и Галочка – красивая, богато одетая, в сопровождении мужа – не мужа, бог его знает, кого, на шикарной машине.
Разошлись – как их назвать? Гости? Так на поминках гостей не бывает, в общем, чужие разошлись. Галочка осталась наедине с Зайнап, отправив своего кавалера спать в свою комнату.
– Значит, это ты моя родная мать? Что же ты меня учила, как жить, а сама меня в четырнадцать лет нагуляла? Нагуляла и бросила!
– Не говори глупостей! Да, я действительно родила тебя в неполных пятнадцать лет. Сейчас времена другие, а тогда это был бы позор не только на мне, но еще больше на маме и на Соне, что не усмотрели, а если бы это случилось в кишлаке – забили бы меня камнями, такой закон был и такие суровые времена.
– Слушай, а я в тебя. Меня тоже в четырнадцать лет трахнул пацан, нравился он мне так, что я сама ему предложила.
– Галя, что ты говоришь. Твой отец меня изнасиловал, ты появилась от одного-единственного раза, я только на пятом месяце узнала, что беременна. Меня Соня к себе забрала, там все вместе и решили, что они с Тимофеем Сергеевичем уже взрослые, они и материально хорошо жили, очень они ребенка хотели. Тебя же не в детдом отдали, ты в своей семье выросла!
– А вот скажи, тебе хоть разочек хотелось на меня взглянуть?
– Хотелось, но Соня даже фотографий нам с мамой не присылала, боялась, что во мне проснется чувство материнства, и я буду на тебя претендовать.
– Не проснулось? А с моим отцом ты еще когда-нибудь встречалась, он знает обо мне?
– Нет! Никогда! – жестоко оборвала Зайнап. – Я его никогда не видела, он ничего не знает, и я не имею представления, где он теперь.
– Слушай, мамаша, а твой-то муженек обо мне знает? Он же офицер, служит. Он моего отца знал?
– Нет, не знал никогда. И о тебе он тоже ничего не знает.
– Вот теперь ты у меня с крючка не сорвешься! Или ты мне расскажешь, кто мой отец и где он, или я при удобном случае приеду, адресок есть, мамочкой тебя назову, сына твоего – братиком родненьким, а мужа – папенькой!
– Я его не знаю. Это какой-то прохожий был. Шел мимо арыка, я там коз пасла, он накинулся и изнасиловал меня. Я его больше никогда не видела. И не шантажируй меня, я уже пуганная до конца жизни!
– Ну, и хрен с тобой! И правда, что я с тебя или со своего делателя поимею? Ничего! Давай наливай, выпьем с тобой за помин души папки моего и мамочки! – и она горько разрыдалась, сбросив с себя шкуру дикого зверя.
Перед отъездом Зайнап и Галя увиделись снова.
– Гм… не знаю, как к тебе обращаться? То ли тетя, то ли мама, а может, Звездочка? Так мама тебя называла. Ты мне, по сути, совсем чужой человек, я тебя совсем не знаю, да и нужно ли теперь знать? Думаю, что родственные отношения мы поддерживать не будем, ни к чему это. Уезжай. Тебе вредить не буду, живи своей жизнью, какая она у тебя? Вторая? Третья? Живи, обо мне забудь, а родители мои были добрыми и очень заботливыми, их я помнить буду. Все, уезжай.
Прошло пятнадцать лет. Зайнап уже совсем забыла свое имя, теперь никто ее так не называл – не стало мамы, Сони, Тимофея Сергеевича. Сегодня она была Зоей, на работе Зоей Яковлевной. Виктор с того проклятого дня, когда получил инфаркт, больше никогда, ни разу не назвал ее Зайнап, или Заинькой, или Звездочкой… Их отношения были ровно-устоявшимися. Всего себя он отдавал службе и сыну, ее же редко звал Зоей, а чаще никак не называл, просто говорил: сделай то, сделай это, пойдем туда-то, встретимся там-то.
А Зайнап угасала. Нет, внешне она была по-прежнему привлекательна, ухожена, доброжелательна. Угасала в ней женщина.
Буйный, неукротимый темперамент, данный природой и раскрытый Петром, требовал мужских ласк, нежности, близости. Она просыпалась ночью от сладких, манящих сновидений, ей снился Петр с его умелыми руками. Он звал, манил ее и улыбался своей омерзительной, унизительной сальной улыбкой. Боже мой! Как она боялась, что во сне назовет его имя! И чем тогда может все закончиться?
Виктор в отношении с Зайнап стал тираном. Ее собачий преданный вид, заискивающий взгляд с годами стали ее лицом, не тем, веселым и озорным, что было раньше, которое он обожал, ее виноватость раздражала его до слепой ярости. Их редкие засыпания в одной постели не приносили никакой радости, об удовольствии и удовлетворении и речи не могло быть. Он и раньше не безумствовал в постели, он во всем был рассудительным и спокойным, а теперь он просто сбрасывал скопившиеся мужские гормоны, а она лежала послушная и неподвижная.
Службу они дослуживали в Москве. Виктор таки стал полковником, но до генеральских погон не дорос, за званием нужно было ехать в тмутаракань, а здоровье о себе изредка напоминало. И слава богу, в Москве и квартиру получили, и Стас учился в престижном вузе, и в госпитале можно было подлечиться.
В душе Виктора обида так и не угасала. А в том, что он не стал генералом, что чего-то не случилось в его жизни, он винил Зайнап. Молчал, ничего не говорил, но не простил и ничего не забыл…
Подошел срок, Виктор принял правильное и своевременное решение уходить в отставку. У него была большая выслуга лет, возраст тоже наступал критический, ожидать, что ему предложат уволиться, он не мог и не хотел, это было бы унизительно и обидно.
На общем построении командир от лица вышестоящего командования зачитал приказ о награждении полковника Шипитько орденом, зачитал благодарность за подписью министра обороны и перед личным составом обнял и расцеловал Виктора, добавив:
– С тобой, полковник, я бы пошел в разведку.
Вечером приглашенные на прощальный банкет говорили много добрых и сердечных слов и самому Виктору, и в адрес его семьи, благодарили за совместную службу, желали добра.
С совещания подъехал командир, за ним из штаба увязался… полковник Гуртовой. Расселся за столом, стал гнать рюмку за рюмкой. Захмелел быстро, по роже его сытой было видно, что пьет он часто и помногу.
Командир в тосте своем повторил:
– С тобой, Виктор, можно идти в разведку, надежный ты; спасибо, брат, за службу и за дружбу. Мы с тобой делили и хлеб, и соль, и воду, всегда делили поровну…
И в этот момент поднялся Петр Гуртовой, еще более огромный, чем раньше, его покачивало от выпитого:
– Позвольте и мне сказать. Я Виктора знаю с лейтенантских погон. Он меня тоже выручал, и не раз, – Петр глумливо, по-шутовски сделал поклон. – И делились мы всем, больше, чем солью и хлебом, правда, Виктор? Мы делились всем, правда, Зайнап? – женщина окаменела сразу, как только она увидела входящего в зал Петра, а теперь ледяной холод вообще сковал и тело, и руки, и сердце.
– Петр, сядь, посиди, – Виктор хотел остановить его, но тот продолжал еще громче:
– Да чего уж? Все делили. Я вот Змейке ребенка сделал, красавица у нас дочь, нашла меня, встречались мы. А потом Виктору я Змейку, то есть нет, как там тебя по-новому, Зоя… вот я ее и продал ему. За большие деньги! Но она меня и тогда любила, и теперь любит, понял ты, полковник? Купил ты ее у меня, а она меня любит.
Виктор побагровел, попытался выйти из-за стола, стал заваливаться все больше и больше, поддержать не успели, упал.
Его не спасли. Мозг его разорвало, как будто кто-то туда гранату бросил.
Похоронили Виктора на Троекуровском кладбище со всеми воинскими почестями.
Зайнап несколько дней была без сознания, перестала ходить и говорить, она не понимала, где она находится, что происходит вокруг нее, и не помнила того, что произошло. На похоронах мужа она не была.
