Похоронили Виктора на Троекуровском кладбище со всеми воинскими почестями.
Зайнап несколько дней была без сознания, перестала ходить и говорить, она не понимала, где она находится, что происходит вокруг нее, и не помнила того, что произошло. На похоронах мужа она не была.
Позже она стала узнавать сына, понемногу начала вспоминать, звала мужа и никак не могла поверить, что больше его не увидит никогда. Никогда…
Гуртового по рапорту генерала и после короткого расследования уволили из армии. Быстро. За три дня. Без выходного пособия, без почестей, без наград.
Зайнап потихоньку стала оправляться, просила сына забрать ее домой. Врачи не решались ее отпускать, но сын нашел сиделку, и сам все свободное время проводил с матерью.
Когда она стала увереннее ходить, окрепла, сын отвез ее на кладбище, к отцу. Памятника еще не было, стояла красная деревянная тумба с красной звездой наверху. А внизу – портрет Виктора, в папахе, в шинели, уверенного, молодого, красивого, сильного, мужественного.
Упала вдова на колени, обняла портрет, зашептала:
– Прости меня, мой дорогой! Прости за безвременную смерть твою, за наши последние безрадостные годы жизни. И знай, мой родной, я верна была тебе, всегда верна. Я не тебе изменила, я семью нашу спасала. Как могла, как бабий ум мне подсказал, так и спасала. Виновата я перед тобою в том, что не рассказала тебе, что в самом начале было в моей жизни, о ребенке не рассказала. Ты бы сумел все понять и не навредил бы семье Сонечки. И не смог бы меня всю мою жизнь шантажировать Петр, заставлять поступать так, как ему хотелось; всю жизнь, Витенька, нашу с тобою долгую жизнь я жила в страхе и ожидании подлости от Петра, будь он проклят! И не уйду я из этой жизни, пока не воздам ему по его «заслугам», и смерть твою я ему не прощу. А тебя я любила всегда, тебя, а не его.
Сын не мешал разговору матери с отцом, не вслушивался в ее бормотание, он видел и понимал степень ее страдания, жаль только, что отец ее услышать уже не сможет.
Стала Зайнап часто на кладбище ездить, газончик засадила цветами, рябинку по осени подсадила. Придет, поковыряется, польет все – и все разговаривает с Виктором, о сыне говорит, о молодости их вспоминает, светло так улыбается, будто Виктор здесь, где-то за спиной стоит и все слышит.
И принесла нелегкая в какой-то день Гуртового. У него на том кладбище мать с отцом лежали. На другом участке, на давнем и дальнем, а вот чего его сюда занесло?
А его не занесло. Он частенько наведывался сюда, смотрел на фотографию Виктора и продолжал с ним вести разговоры:
– Ну что? Победил меня, отомстил? Мертвый, а отомстил. Выперли меня из армии, без почестей, быстро и тихо, а все из-за тебя. Ну, лежи, лежи. А я еще поживу, да еще и порадуюсь! Да еще и жену твою обласкаю.
– Здравствуй, Зайнап, – как всегда, со спины подкрался Петр. – Что, цветочки сажаешь?
Зайнап от неожиданности руки отпустила, так носом в цветы и уткнулась. Обернулась. Первая мысль молнией ударила: вот сейчас этим булыжником по голове ему дам, и все. Но остановилась: не хватит сил, чтоб до его головы достать, а сам-то ведь не подставит…
– Здравствуй, Петр. Что ты тут делаешь, зачем пришел? – поднявшись с колен на ноги, осмотрев Петра с головы до ног, ответила Зайнап.
– Я сюда часто прихожу, родителей проведаю и сюда иду. С муженьком твоим законным разговариваю. Тебя надеялся увидеть.
– А зачем меня видеть? Ты уже все, что замышлял, сделал. Я теперь, как неживая, меня уже ничем не проймешь и не напугаешь. Я вместе с Виктором умерла.
– А я тебе про нашу дочку рассказать хочу. Только не здесь, пойдем отсюда. Может, в кафе зайдем?
– Нет, в кафе я не пойду, – Зайнап о чем-то напряженно думала, губы сжала, брови нахмурила. – Знаешь, приходи-ка ты завтра ко мне домой, посидим, ты все и расскажешь. Как ты, не против?
– Ух ты, Змейка моя озорная! Неужели еще у нас получится, горяченькая моя? Нет, я не против. Когда мне прийти? – продолжал Петр приговаривать прямо здесь, над могилой человека, которого убивал-убивал и наконец убил. Прямо над могилой…
Зайнап, сцепив зубы, чтобы не закричать, кивала головой, в которой уже вызревал план страшной мести этому чудовищу, разрушившему всю ее жизнь.
Обозначили время встречи, разъехались каждый в свою сторону. По пути домой несчастная женщина зашла в аптеку и купила две упаковки таблеток – она слышала, что от них спят крепко и долго, иногда засыпают навсегда…
Назавтра Зайнап приготовила плов, такой, как умела готовить ее мама и готовила она сама, настоящий узбекский плов, рассыпчатый, ароматный. Раньше Петр съедал по две объемистых тарелки, все наесться не мог. Вот сегодня Зайнап решила накормить его досыта – в последний раз, надеялась она.
Неделю назад Стасик уехал на практику на Камчатку, сам попросился, чтобы увидеть чужедальние края. Мать уже опасений не вызывала ни у него, ни у врачей. Она вела нормальный образ жизни, была, как прежде, приветлива и дружелюбна, правда, улыбалась редко, только когда с сыном своим разговаривала.
Петр заявился даже раньше назначенного времени, цветы, подлец, принес и, конечно, бутылку, как же он без нее?
– Ай да хозяюшка, ай да умница! Твоим пловом даже не улице пахнет. Если бы адреса не знал, по запаху нашел бы.
Он ручищи свои протянул, хотел облапить ее:
– Ты такая же стройненькая, как раньше. Моя корова яловая на двух стульях сидит, да еще по бокам свешивается, а ты двоих родила, а фигурка, как у девочки. Что-то у меня даже шевелиться начинает, может, вспомним прошлое, а, Змейка моя? Попробуем?
– Ишь ты, есть чему шевелиться? Ладно, посмотрим. Только попозже, а сейчас садись за стол, пировать с тобою будем и разговоры разговаривать, – пригласила Зайнап. Петр хотел открыть принесенную бутылку водки, но Зайнап убрала ее:
– Я холодненькую дам, а эта пусть постоит, остынет. А мне шампанского открой и налей, ты же любил меня шампанским поить. Наливай и рассказывай, что ты там про дочку придумывал?
– Ничего не придумывал. Лет семь или восемь назад ко мне домой пришла девушка, я еще не вернулся со службы. Моя не хотела ее впускать, но Галка вся в меня – отодвинула ее с прохода, прошла и сказала, я, мол, к отцу своему пришла, он будет рад, а вы мне пока кофе сварите, и альбом с фотографиями дайте. Моя-то клуша вроде и сама нахальная, а тут растерялась, сразу поверила – Галка точно на меня похожа! Тихонько мне из спальни позвонила, говорит, иди, кобель, домой, дочка тебя дожидается, откуда она у тебя взялась?
– Давай еще налей, выпьем и дальше рассказывай.
Выпили. Петр жрал плов, нахваливал и между чавками продолжал рассказ:
– Приехал я домой, обомлел – свой портрет перед собою и увидел. Зайнап, какую ты мне дочку родила! Она же у меня единственная! – вроде как всхлипнуть захотел, да не получилось.
Налил себе еще стопку, одним глотком выпил. Заговорил дальше:
– Она ездила в Самарканд, была в гарнизоне, нашла там старожилов, расспросы вела, в общем, узнала, сопоставила фамилии Виктора и мою. Ну, тебя она уже знала, знала, что ты ее родила, сказала мне, что никогда не простит нас, что бросили ее. Так вот, узнала фамилию мою, стала по отделам кадров разыскивать. Денег у нее – куры не клюют. Жила она с каким-то лихим парнем, он много чего ей оставил. Убили его.
А она свое дело на эти денежки открыла, у нее свои рестораны есть, кафе, богатая она у нас, Змейка. Ой, что-то мне жарко, открой окошко. Давай еще выпьем.
Зайнап думала: уже больше чем полбутылки выпил, и хоть бы что! Она же в бутылке всю упаковку лекарства растворила! И пожалела, что плов жирный и вкусный приготовила, наверное, он лекарство растворяет… Или лекарство просроченное, испортилось?
А Петр, выпив очередную стопку, рассказывал дальше:
– Моя-то смотрела на нас и приговаривала: когда ж ты, кобель, успел? Что ж я ничего не знала? А Галка ее в упор не видит, все ко мне, то «папка» скажет, то «папашка», расскажи да расскажи, как это ты мою мамочку-малолетку изнасиловал? Я рассказал, что все по согласию, что про беременность ты мне ничего не сказала, что мы потом вместе жили, что еще потом любились… – его речь замедлялась все больше и больше, в конце концов он замолк, обмяк и свалился со стула с грохотом и шумом.
Зайнап убрала со стола останки еды, посуду всю перемыла, по местам расставила и снова вошла в комнату. Петр как-то боком лежал на полу, лицом в пол уткнулся. Огромным усилием ей удалось перевернуть тяжелое тело на спину. Его раскормленные щеки, жирный, как у хряка, подбородок развалились по груди и плечам, ноги разбросались по сторонам.
Зайнап нагнулась, послушала, дышит он или нет. Нашла пульс, он еле-еле прощупывался, но все-таки он не умер, сердце продолжало работать.
Женщина смотрела на своего насильника, своего искусителя, на убийцу своего мужа и вспоминала все: как он пригвоздил ее на арыке, как она рожала почти в беспамятстве от жестоких схваток, как он потом умело управлял ее юным телом, как унижал и растаптывал ее. И ее пожизненный страх и ужас перед разоблачением ее тайны…
