Побегав напоследок по пружинящим половицам вокруг стола – трехногого наследства Воскобойниковой, ловко починенного Нюшей с помощью березового чурбака и ржавых гвоздей, бывших вешалками для Шуркиных «польт», – Люся забралась на свой уютный топчан, где уже месяц блаженствовала без Нюшиного храпа. Но только она открыла взятый сегодня в останкинской библиотеке томик Лермонтова, как из кухни потянуло запахом блинов. Снова нестерпимо захотелось есть, и пропала всякая охота к поэзии. Ну, и ладно. Она и так давным-давно знает наизусть и как Терек воет, дик и злобен, и про странную любовь Михаила Юрьевича к отчизне, и что скажет дядя про Москву, спаленную пожаром.
– Мам, ты это нарочно делаешь?
Мастерски, как жонглер в цирке, перебросив блин с одной сковороды на другую, хитрющая, якобы полностью поглощенная выпечкой блинов на двух сковородках сразу, Нюша отозвалась так, как будто не понимала, о чем речь:
– Да ведь масленая. Когда ж еще блинов-то поесть?
– Подвинься, пожалуйста, я погрею себе рис. У нас есть еще сковородка?
– Откудова?.. Люсинк, ну съешь хоть один блинок! Со сметанкой, а? С понедельника пост, тогда и будешь худеть. Хотя, чай, уж хватит. Ты и так тощая стала, прям как эта… запамятовала, как звать-то ее? Вчерась в тиливизире все отплясывала…
– Майя Плисецкая?
– Ага, она самая.
– Мам, зачем ты выдумываешь? Не нужно меня останавливать. Похудею еще на пять сантиметров, и тогда – все. Буду иногда и блины есть, и пирожные, – пообещала Люся. Скинула со сковородки блин, смыла с нее масло, налила водички и, поставив на огонь, выложила остатки риса из кастрюльки. – Понимаешь, я хочу быть худой. Как Нонка Заболоцкая, как Рита, которая работает со мной.
– Это ты за ентим кажный день себе косу помаленьку чекрыжишь? Чтоб на Нонку свою стриженую походить? Юбку тоже обкоротила дальше некуда. Как хошь, Люсинк, не нравится мене твоя работа! Чересчур уж вольно вы там себе ведете!
– Зато мне нравится! – рассердилась Люся.
Рывком выключила газ и ушла с холодным рисом в Шуркину комнату, за инвалидный стол. Там с трудом проглотила гадкий водянистый рис и подперла кулаком щеку: что делать с мамой?
Привыкнув за много-много лет, что послушная дочка всегда под боком – подумать только, семнадцать лет проспали в одной кровати! – Нюша страшно ревновала ее к работе, к новым знакомым, к коллегам. Станешь рассказывать ей о реквизиторском цехе с его уникальными старинными вещами, дореволюционной посудой, лампами, абажурами, искусными подделками из картона и папье-маше, вроде поросенка на блюде, которого к съемке мажут вазелином, чтобы он выглядел как из духовки, – Нюша зевает в кулак: «Спать, дочк, пора!» Хотя она неглупая и вроде даже с чувством юмора, но просто тошно становится от ее замечаний, если вдруг вспомнишь за вечерним чаем какой-нибудь смешной случай из прошедшего телевизионного дня. К примеру, как на днях пожарный-новичок, простой деревенский парень, заметив старика в кепке, курившего в неположенном месте, грозно окликнул его: «Гражданин, нарушаете!» «Здравствуйте, батенька!» – обернулся артист, загримированный под Ленина, и ошалевший пожарный испуганно попятился: «Курите, курите, Владимир Ильич!»
– А зачем он курил-то, где не положено? Нешто другого места не нашел? – сердито скажет Нюша. – Я смотрю, никакого у вас там порядку нету! Сплошное безобразие.
Про всяких знаменитостей, про дикторов, которых запросто можно встретить в коридоре, мама вообще не желает слушать – подскочит с табуретки и к радио: «Щас погоду передавать станут!» И при любом удобном случае твердит будто попугай: не нравится мене твоя работа! Ее не волнует, что дочка каждый день узнает что-нибудь новое. От той же Тамары, которая работает на телевидении уже двадцать лет, а до этого еще на «Мосфильме», и столько всего знает! К какому веку что относится (смотри, не перепутай!), из чего ели-пили (запоминай!), чем обставляли дома (записывай, если охота)… От художников-постановщиков, когда они приходят в цех отбирать реквизит, тоже случается узнать много любопытного, и люди они культурные, образованные, грамотные, как, в общем, и большинство окружающих. Постоянно звучит хорошая, правильная речь. Только слушай да мотай на ус.
И что же, бросить все это из-за Нюшиных устарелых деревенских представлений о жизни? Опять засесть дома, жевать пироги и блины, ходить в юбке по колено, с косой ниже пояса и к весне выглядеть толстой купчихой?.. Нет!
Сегодня мириться с матерью она не пошла. Улеглась на топчан и выключила свет, будто спит, но не спала, а все мучилась вопросом: почему самый близкий на свете человек не хочет тебя понять? Неужели только из упрямого желания взять верх и подчинить себе?.. Похоже, что так. Ведь и она сама не съела блинок со сметанкой из чистого упрямства – с одного блина не потолстеешь. Но съесть – значило уступить, а если начать уступать, то можно потерять и другие с таким трудом отвоеванные права.
Чтобы пойти работать, запираться на крючок в Шуркиной комнате, сесть на диету, носить брюки и подкручивать волосы на бигуди, пришлось выдержать столько боев, что Люся сама себе удивлялась.
По случаю проливного дождя Ленинский коммунистический субботник разрешили проводить на рабочих местах. В результате в субботу, когда немногочисленные в выходной день работники Телецентра имени 50-летия Октября одеваются даже наряднее, чем в будни, по длинным останкинским коридорам бродили с тряпками, ведрами и вениками «лыжники» и «туристы», приготовившиеся убирать прилегающую к Останкино территорию от мусора, скопившегося под снегом за долгую зиму. Особенно забавно выглядело начальство. Сменив строгие костюмы с галстуками на спортивные штаны, свитера и вязаные кофты, порой явно с женского плеча, предельно лаконичные и угрюмые еще вчера, когда положение обязывало, сегодня, в день коммунистического субботника, руководители демократично улыбались и шутили с подчиненными.
В редакциях женщины энергично протирали столы мокрыми тряпками, вытряхивали из ящиков разный хлам и угощали коллег домашним печеньем, бутербродами и чаем из термосов, захваченных из дома, чтобы не замерзнуть на весеннем останкинском ветру. Руководимые сегодня женщинами мужчины спускали на первый этаж большие бумажные мешки, набитые старыми или отклоненными сценариями, и здесь, возле лифтов, застревали надолго, чтобы в тесной мужской компании обсудить хоккейный матч сборная СССР – сборная Канады…
Тамара с Ритой ушли на перекур, а некурящая Люся, сидя на последней ступеньке стремянки, стирала пыль веков с подсвечников в стиле ампир и старинных кубков, хранившихся на верхнем стеллаже – подальше от тех, кто на руку нечист. Раньше она думала, что таких в телецентре нет, но, как выяснилось, такие имелись. Во время сегодняшней генеральной уборки и стихийной инвентаризации Тамара недосчиталась бронзовой дверной ручки, деревянных часов с кукушкой и, что самое удивительное, торшера начала шестидесятых. Впрочем, Тамара ничуть не удивилась, сказала, обреченно махнув рукой:
– На дачу кто-то упер!
Из цеха упереть было невозможно – днем постоянно кто-нибудь дежурит, ночью – заперто, опечатано. Выходит, украли торшер либо в суматохе после съемки, либо в перерыве тракта, когда студия пустеет минут на десять-пятнадцать: одни бегут курить на лестницу, другие – в редакцию, звонить, третьи – кофе пить. Получалось, что опять виноват реквизитор – недоглядел. Тамара так и заявила и впредь велела из студии не выходить и за всеми следить: и за своими, местными, и за пришлыми, особенно за артистами, будь они хоть народные-перенародные.
– За народными? – изумилась Люся.
– А ты что думаешь? Вот случай у меня был. Еще на «Мосфильме». Один старичок, фамилию не скажу, тоже народный СССР, серебряный портсигар прикарманил. Сама видела. Говорю ему: извините, вы случайно наш портсигар в карман к себе поло́жили. Так он надулся, обиделся, а портсигар так и не отдал. Так что, девчонки, смотрите в оба. Иначе все государственное добро растащат.
Подобное указание Люсю очень смутило: она же не милиционер, чтобы за всеми следить, а если и заметит, что кто-то что-то взял, то никогда не сможет сказать человеку об этом прямо в лицо. У нее вообще не укладывалось в голове, как вору удалось вынести из Останкино совсем не маленький торшер. Ведь без специального пропуска отсюда ничего не вынесешь. Спросить об этом начальницу Люся не решилась: она и так задавала слишком много вопросов, казавшихся Тамаре наивными, – начальница беззвучно тряслась от смеха, а потом долго откашливалась в кулак кашлем заядлой курильщицы.
Роль надсмотрщика Люсе категорически не нравилась, и она опять задумалась о недавнем предложении симпатичного пожилого дядечки из общественно-политических программ пойти к ним работать главным администратором. Звучавшая так громко должность на самом деле означала всего лишь помощника режиссера, но все равно была престижней, чем реквизитор. Только вот вопросы внутренней и международной политики Люсю совершено не интересовали: газет она не читала, по радио слушала лишь сводки погоды или любимые песни советских композиторов, а когда начиналась программа «Время», выключала телевизор. Заниматься тем, в чем абсолютно не разбираешься, казалось ей неправильным: не хотелось и других подводить, и самой постоянно мучиться из-за полной своей безграмотности, как здесь говорят – некомпетентности. И Тамара наверняка бы обиделась: взяла девчонку, подучила, а та – фьють! – и смоталась. Вообще, если уж уходить из реквизиторского цеха, где по крайней мере не чувствуешь себя Митрофанушкой из «Недоросля», то в литературно-драматическую редакцию. Там так интересно! Спектакли, театральные гостиные, передачи по литературе и искусству. И девчонки там все как на подбор – красивые, образованные, с разговором… Но мечту о литдраме, все по тем же соображениям безграмотности, она планировала осуществить не раньше, чем поступит в институт на вечернее или заочное отделение и поднаберется специальной терминологии, пока караулит государственное добро на трактах и съемках. Вот тогда…
