– Нет, спасибо большое, я спешу домой.
– Тогда я подвезу тебя, я на машине.
– Нет, спасибо, я живу далеко.
– Возражения не принимаются! – Остановившись на лестничной площадке, он посмотрел на нее снизу вверх такими безбрежно-небесными глазами, что, завороженная его взглядом, она споткнулась и чуть не загремела с лестницы.
Вдалеке показалась деревянная беседка у шоссе, но Люсе уже расхотелось выходить на автобусной остановке, как она собиралась поступить еще двадцать минут назад, в смятении садясь в роскошные красные «жигули». Но откуда же ей было знать, что высокомерный, самовлюбленный красавчик, который так жестоко посмеялся над ней прошлой осенью, на самом деле – симпатичный, удивительно простой в общении собеседник, к тому же на редкость образованный и талантливый? Как здорово, артистично он рассказывал анекдоты и разные смешные театральные байки! С каким чувством читал стихи! Особенно те, необыкновенные, принадлежащие Борису Пастернаку:
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты…
Про поэта Бориса Пастернака она, конечно, слышала, однако, к стыду своему, с его стихами до сегодняшнего дня была незнакома.
– Сверни, пожалуйста, вон за тем серым столбом направо.
– Как скажете, мэм, – ответил шутник, а когда повернул направо, восторженно присвистнул: – Фью! Клево здесь у тебя, мне нравится. Ты на этой улице и обретаешься?
– Да… то есть нет… но отсюда до моего дома два шага.
По-настоящему дачная – без позорных бараков, вскопанных огородов и вывешенного на веревках белья, – эта улица с генеральскими дачами, стоящими на больших участках среди могучих сосен, берез, остроконечных елей, и с бушующей вдоль заборов фиолетово-белой сиренью была красивее всех остальных. Поэтому-то Люся и выбрала ее, решив показать любителю поэтических описаний природы один из самых симпатичных уголков в маленькой стране своего детства.
Машина пошла медленно-медленно. Он посматривал то налево, то направо: «Ух, и красотища у тебя здесь!» – а затем, задумчиво улыбаясь, произнес тихо, проникновенно:
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени…
– Это тоже твой любимый Пастернак?
– Это мой любимый Мандельштам.
В самом конце генеральской улицы, возле леса, на поляне, окруженной ярко-зеленой травой мелкого, высыхающего летом болотца, подпирали небо два исполинских дуба, соединенных толстой перекладиной. С перекладины свисали качели – корабельный канат и деревянная дощечка.
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали…
К счастью, дощечка была цела: никто ее не сломал и не утащил.
– Вот мы и приехали. Хочешь покачаться?
– Спрашиваешь!
Качели взлетали так высоко, что задевали за ветки. Перекладина скрипела, тревожно шуршали листья, а он, стоя на узкой, хлипкой доске, все раскачивался и раскачивался. И вдруг – сумасшедший! – прыгнул вниз… Когда Люся открыла зажмуренные в страхе глаза, он уже давно благополучно приземлился и теперь ходил под дубом на руках.
– Похож я на кота ученого, что ходит по цепи кругом? Все-таки зря эти болваны выперли меня из циркового училища за профнепригодность. С другой стороны, даже хорошо, что из меня не получился цирковой. С моим неукротимым темпераментом я давно сломал бы себе шею и, таким образом, никогда не стал бы великим драматическим артистом. Ты когда-нибудь видела меня на сцене?
– К сожалению, нет.
– Что ж ты так? – Он мгновенно через «мостик» прыжком встал на ноги, энергично похлопал ладонями с налипшим сором и, заправив выбившуюся из джинсов рубашку, наконец-то сел рядом, на укромную лавочку под сиренью, низко склонившейся из-за забора под тяжестью лиловых гроздьев. – Правда, пока что у меня всего лишь одна главная роль – принц в детском спектакле, но сейчас я репетирую кое-что… настоящее. Вот послушай… – Он опять вскочил, гордым движением головы откинул со лба темные, волнистые, как у цыгана, волосы и начал декламировать:
Не образумлюсь… виноват,
И слушаю, не понимаю,
Как будто все еще мне объяснить хотят,
Растерян мыслями… чего-то ожидаю.
Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко!..
Монолог Чацкого закончился под бурные Люсины аплодисменты. Будущий великий артист поймал брошенную с криком «браво!» ветку сирени, вдохнул ее неповторимый весенний аромат и в один прыжок с переворотом вновь оказался на лавочке.
– Как?
– По-моему, здорово! Мне кажется, ты очень талантливый. Стихи ты читаешь просто потрясающе! И Чацкий у тебя получается замечательно. Интонация, жесты – все именно так, как надо. Честное слово. Я знаю, о чем говорю. У нас в школе как-то тоже ставили «Горе от ума»…
– Ты, естественно, играла красавицу Софью?
– Ой, нет! Я не создана для сцены. Хотя театр очень люблю. Когда у тебя премьера?
– Скоро, но пока это секрет. Поклянись, что никому не разболтаешь.
– Клянусь… Только не знаю чем.
– Не клянись ничем! – патетически произнес он, кажется, опять процитировав что-то, и вдруг, взяв ее руку, поднес к губам. – Спасибо за высокую оценку моих скромных талантов, Лю. Можно я буду называть тебя Лю? Ты такая изящная, легкая, как дуновение ветра, как напев: лю, лю-лю, лю-лю, лю!
– Можно, – пролепетала Люся, ошеломленная его необыкновенными комплиментами. И руку ей еще никто никогда не целовал. Почувствовав, что краснеет, она быстро сломила еще одну ветку сирени, повертела, понюхала и, спрятав нос в цветы, все-таки решилась спросить: – А мне как тебя называть? Прости, но так вышло, что я знаю лишь твое прозвище – Принц. Вероятно, ты получил его за свою роль в детском спектакле?
Он внезапно изменился в лице, в изумлении вытаращил глаза: «У меня такое пошлое, дешевое прозвище?!» – возмутился: «Фу-у-у, какая гадость!» – и, кажется, обиделся.
Люся готова была провалиться сквозь землю.
– Интересно, и кто же наградил меня столь идиотским прозвищем? – спросил он с кривой усмешкой. – Твоя подруга Заболоцкая? – Ироничный тон свидетельствовал явно не в Нонкину пользу. Получалось, что вроде они и правда охладели друг к другу.
Следовало бы, наверное, сказать что-нибудь в Нонкино оправдание: например, что та не могла придумать подобную чушь, скорее, услышала от телевизионщиков – они большие мастера на всякие прозвища. Но, с другой стороны, подумала Люся, если начать сейчас обсуждать Нонку, можно снова ляпнуть что-нибудь невпопад. Осторожно коснувшись вздернутого в возмущении плеча под черной рубашкой в мелкую полоску, она кокетливо взмахнула ресницами:
– Ваше высочество, вы так и не ответили мне, как вас зовут. Может быть, Генрих, или Людовик, или Карл?
То ли его развеселило обращение «ваше высочество», то ли ему надоело злиться, только через секунду циркач уже опять взлетел на качели – веселый, лохматый, бесшабашный – и принялся декламировать нараспев, в такт полетам:
– Ты почти… угадала… нимфа лесная! Карлом Марксом… дразнили меня… одноклассники в школе… отец мой… борец несгибаемый за дело марксизма… имя мне дал в честь вождя мирового… А фамилия наша Крыловы… Если ее сократить до единственной буквы… то получится, звать меня Марксом и К… Не посвященные в эту великую тайну… Марком Крыловым кличут меня… но ты, о, прекрасная юная леди… из уважения к моей скромной персоне… можешь величать меня Марксом… я разрешаю…
Надо же, взять и назвать ребенка Марксом! – обалдела Люся. Глупость какая-то!
– Это еще что! – как будто угадав ее мысли, крикнул он с качелей. – У меня есть приятель в Госкино, так мамашка-интербригадовка ухитрилась назвать его Долоресом! В честь Пасионарии, пламенной Долорес Ибаррури! Мы зовем его Долка!
Долка? Вот кошмар! Марк, по крайней мере, было имя, редкое, но вполне нормальное. Гончаров так назвал своего героя в «Обрыве». Марк Волохов никогда не вызывал у Люси большой симпатии, однако имя Марк ей нравилось. Звучное, мужественное. И все-таки ей тоже захотелось выдумать что-нибудь оригинальное, наподобие его «Лю»…
– Я буду называть тебя Мар, ладно?.. Ай! Не прыгай, прошу тебя!
– Поздно, я уже лечу-у-у-у!
На этот раз она зря зажмуривалась – он всего-навсего пугал.
– Пусть для тебя… буду я Маром… чудесная Лю… Врагам же моим… ты скажи, что я Моор… знаменитый разбойник! – страшным голосом завывал он из-под кроны дуба.
Неожиданный слепой дождик наконец-то прекратил опасные полеты «разбойника» над местами утрамбованной до серого песка поляной с выпирающими из-под земли каменными дубовыми корнями.
– Лю, бежим скорей в машину, промокнешь!
По крыше «жигулей» дождь уже забарабанил, потек струйками по стеклу. Марк включил тихую музыку, положил руки на руль и, склонив голову, внимательно посмотрел на Люсю, чем опять привел ее в замешательство: она вдруг вспомнила некстати, что еще недавно он был Нонкиным любовником. Если, конечно, болтушка Заболоцкая не привирала, выдавая желаемое за действительное.
