– Соседей помню, а Люсю нет! – весело рассмеялся он.
Не дожидаясь продолжения Нонкиных воспоминаний – могла бы, между прочим, и промолчать, – Люся поспешила распрощаться.
– Люсенька! – окликнул Принц. – Вы забыли свою шоколадку.
– Спасибо, я сладкого не ем, – резко ответила она, бросила испепеляющий взгляд на вредину Заболоцкую, но та почему-то сердито отвернулась.
Глава шестая
Казалось, земля дрожит под ногами от грохота и треска рухнувших стен, хруста веток только что зацветшей и уже убитой черемухи, рокота, клацанья, дребезжания варварских машин, уничтожающих дом с тенистым садом. Желтый бульдозер, издавая звериное рычание, ползал туда-сюда, туда-сюда, словно хотел сровнять с землей не только бывшие грядки полубезумной тетки Михалины, но и всю ее прошлую жизнь.
С ранней весны до поздней осени старая, одинокая тетка Михалина сидела на маленькой табуретке возле деревянного магазина, торгуя всем, что успело вырасти и сгнить у нее в саду. Сама по себе торговля не особо волновала общительную старуху, главное дело – поговорить со всяким, кто позарится на ее грязный щавель, бисерную смородину, клеваную вишню или червивые яблоки. В дождливые дни она шла на свою точку в солдатской плащ-палатке, руки в боки – такая у нее была странная привычка – и издалека походила на оживший стог мокрого сена.
Уже месяц, как тетка Михалина коротала дни в однокомнатной квартире на последнем этаже протянувшегося вдоль голого глиняного поля длинного девятиэтажного дома на самом краю Москвы, возле кольцевой дороги. Что она делала там без своей торговой табуретки, без лавочки у калитки, без долгих ежевечерних бесед со старухами-соседками, без стола под яблоней, куда заманивала крыжовником или вязко-горькими грушками ребятню, пробегавшую мимо ее трухлявого забора, чтобы поболтать хоть с ними? Наверное, бродила из угла в угол, разговаривая сама с собой, и плакала, пересчитывая деньги, полученные от государства за плодовые деревья и ягодные кусты, о чем еще недавно с восторгом докладывала каждому встречному.
Радостное Люсино любопытство – она специально вышла на две остановки раньше, чтобы взглянуть на приближающийся снос, – обернулось чуть ли не слезами. Но сердце сжималось от жалости не столько даже к Михалине, сколько к ее несчастным яблоням, вишням и нежно-зеленым кустикам смородины и крыжовника. Они с таким нетерпением ждали весны, чтобы зазеленеть, лопнуть почками, покрыться белыми лепестками, а их загубили в лучшую пору!
С тарахтеньем набирая обороты, бульдозер снова рванул вперед – теперь на хлипкий дощатый сарай под ржавой крышей. Победоносно смял его и, развернувшись, с рыком устремился крушить следующий участок.
Звуки разрушения, становясь то равнодушнее, то злее, сопровождали Люсю почти до самого дома… который к зиме тоже жалобно затрещит и развалится.
…Тишину в их несчастной избушке не нарушало даже радио. Не готовая сейчас отвечать на вопрос, чего там у Михалины-то делается, Люся вздохнула с облегчением. Но мама вряд ли отлучилась надолго, раз не заперла дверь на замок. Вон и окошко в палисадник открыто.
Так и есть. Нюша уже шагала через дорогу к дому. Именно шагала, а не шла, как обычно торопливо перебирая ногами в галошах. Словно нарочно себя сдерживала. Выражение ее лица тоже было незнакомым – каким-то каменно-торжественным. Резко махнув рукой, будто хотела крикнуть: быстро закрой окно! – но не хотела, чтобы ее услышали посторонние, Нюша опять смешно окаменела лицом и расправила плечи, а через минуту влетела в комнату с дрожащим подбородком.
– Еремевна наша померла! Утром я ее встретила, она мене возле своей калитки дожидалась. Зайди, говорит, часиков в шесть, пожалуйста. Дело, говорит, Нюшенька, есть очень важное. Ну, я в шесть-то, без четверти, прихожу, а она на кровати под образами лежит, прямо к гробу приготовленная. В та-а-апках бе-е-елых! – хлюпнув носом, завыла Нюша. – Знать, отравила она себе… Склянка старая лекарственная на тунбочке была, еще ключи ее и записка… Я читать-то не стала и склянку тоже не трогала. Ты бежи, дочк, скорей в автомат, звони Заболоцким, пущай едут срочно. Главное, если кого по дороге встретишь, ничего им не рассказывай. А то народ прознает, кабы не ограбили покойницу. Я до Заболоцких все двери ее на ключи позакрыла. Так и скажешь им, чтоб сначала к нам шли. Ну, бежи, дочк, бежи скорей! Только тихонько!
Известие о смерти Еремевны, да еще такой невероятной, не укладывающейся в голове, ошеломило Люсю, но все ее мысли, пока она прогулочной походкой, для конспирации, шла к телефонной будке на шоссе, занимал только предстоящий звонок Заболоцким: что если к телефону подойдет Нонка?
Сегодня на работе та пробежала мимо и не поздоровалась. Сделала вид, что не замечает. Как будто Люся виновата, что позавчера в баре опять случайно встретилась глазами с Принцем и он подсел к ней за стол. Никакого кокетства с ее стороны, разумеется, не было – в его присутствии у нее вообще заплетается язык, – и абсолютно никакого повода, чтобы громко распевать: «Люся, Люся, я боюся, что влюблюся я в тебя!» – она ему не подавала. А неожиданно как из-под земли появившаяся Нонка, наверное, подумала черт-те что. Правда, поначалу она ничем не выдала обиды или ревности, сказала, весело кривляясь: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Угостите бутербродиком, есть хочу – умираю, а в очереди стоять неохота!» – но, плюхнувшись в кресло, чересчур уж зло, с вызовом стала потешаться над какой-то театральной премьерой, куда, судя по репликам Принца, ходила с ним вместе, и упорно не желала смотреть в Люсину сторону.
В автомате у шоссе за прошедшие сутки выбили стекло, скрутили диск и срезали трубку вместе с металлическим шнуром. Другая телефонная будка была только у почты, и этот километр Люся преодолела уже бегом.
– Нонн, Надежда Еремеевна умерла! – выпалила она без всякого вступления, боясь, что Заболоцкая бросит трубку. – Мама просила, чтобы вы приехали. Немедленно.
– Да ты что! – отозвалась Нонка вроде совсем по-нормальному. – Люсь, а что с ней случилось? Сердце?
– Нет… То есть я не знаю… Вы приезжайте быстрее, хорошо?
– Хорошо… Конечно. Сейчас возьмем такси и будем у вас самое большее через полтора часа. Спасибо, что позвонила!..
Такси прошуршало по шлаку уже в сумерках, когда над болотцем потянулся туман, слились в бледно-серые облачка кроны цветущих вишен, а майские жуки звучно загудели вокруг березы.
Нюша ловко перепрыгнула через канаву и кинулась навстречу Заболоцким. Обнялась с Еленой Осиповной, пожала руку, протянутую Юрием Борисовичем: «Спасибо вам большое, Анна Григорьевна», – и они втроем под ее сбивчивый шепот пошли в темноте к дому Надежды Еремеевны.
– Люсь, пойдем, пожалуйста, – позвала Нонка. – Я без тебя боюсь.
Мрачная, черным треугольником нависшая над серым садом дача и в самом деле внушала ужас, но что же делать? Люся крепко сцепила с подругой пальцы, и они плечом к плечу направились к калитке со «злой собакой», дрожа от страха, как в детстве, когда, испытывая себя на храбрость, шли в ночной лес, где ухал филин, а в траве и кустах копошилась разная противная мелкая живность.
На террасе вспыхнул желто-розовый абажур. Свет от него обозначил заросшую травой дорожку перед высоким крыльцом и нижние ветви призрачных деревьев, казавшихся мертвецами в белых одеждах. Предвещавший ночные заморозки – недаром же зацвела черемуха – холодный воздух пробрался под накинутую на платье кофту и добавил озноба, колотившего Люсю уже от дороги.
В старухину спальню, освещенную лишь красной лампадкой в углу и лампочкой из коридора, они с Нонкой вошли следом за взрослыми. Все встали у дверей полукругом и долго молча смотрели на лежавшую поверх аккуратно застеленной кровати, вытянувшуюся, будто ее специально тянули за носки белых тапочек, Надежду Еремеевну, застегнутую на все пуговицы черного шелкового платья. Из-под подола торчали нечеловечески тонкие щиколотки. Восковые пальцы были скрещены на груди. Белый чепец обрамлял непроницаемое, застывшее лицо, такое гладкое, словно старуха помолодела перед смертью лет на сорок.
– Непостижимо! – первым нарушил тишину Юрий Борисович. – Вы говорите, Анна Григорьевна, она отравилась? И никого здесь не было? Кто же ее так ровно уложил, закрыл глаза?
– Не знаю, Юрий Борисыч. Ума не приложу, – виновато ответила Нюша и, утирая слезы, опять принялась рассказывать, как Надежда Еремеевна просила ее зайти часиков в шесть и как она пришла в шесть, без четверти.
– Непостижимо, – повторил Юрий Борисович и покачал головой: – Что ни говорите, она была необыкновенная старуха!
Не побоявшись приблизиться к кровати, он осторожно взял с тумбочки сложенный вдвое лист бумаги и предложил пройти на террасу, чтобы не зажигать свет в комнате покойной. На террасе он усадил Елену Осиповну в любимое Еремевнино кресло, стоявшее отдельно, в углу, откуда своенравная старуха обычно наблюдала за теми, кто собрался за круглым обеденным столом. Вредная, она никогда даже чай не пила вместе с Заболоцкими, а когда к ним приезжали гости, истуканом сидела в высоком кресле, опираясь на палку с костяным набалдашником. Того и гляди вскочит и начнет лупить всех подряд.
