Наступал 1944-й. Впервые мы встречали Новый год сами, без родителей, и впервые нам предстояло самостоятельно организовать встречу Нового года. Это было интересно, но возможности наши были крайне ограничены. Правда, наши продуктовые карточки имели талон на водку, а это, конечно, самое главное. Однако нас очень смущал объем – всего навсего 500 грамм. По нашим прикидкам Новый год нам надо было встречать примерно так: выпить по стакану водки до 12 часов, потом по стакану после и, наконец, перед тем, как мы пойдем на танцы – еще по стакану. То есть пол-литра на рыло – это маловато. Но мы решили, что при небольшой экономии, если чуть-чуть не доливать стаканы, должно хватить. Нам ”повезло” и вместо обычной водки мы достали так называемую коньячную водку, во всяком случае, что-то коньячное в названии звучало многообещающе – и не зря.
Теперь о закуске. Крутили, вертели, но ничего не получалось – ни о колбасе, ни о сыре, даже о сливочном масле мы не могли даже мечтать. Получалось только одно – винегрет. Но раз только одно блюдо, то его должно быть много. И мы сделали ведро винегрета и ведро прямо поставили на стол. Все началось по плану, но так как стаканов у нас не было, то наливали мы в эмалированные кружки и, решив не мелочиться, по полной. Пожалуй, последнее, что я более или менее помню – это то, с каким неимоверным усилием я заливал себе в глотку какую-то умопомрачительную гадость. И все. Дальше только обрывочные, смутные видения. В таком состоянии оказались почти все. Какая-то сила нас сразу же вынесла в коридор, и мы с гоготом помчались по направлению к комнатам девочек. Те, увидев приближающуюся пьяную ватагу, срочно заперли свои двери и притаились. На все наши уговоры они даже не отвечали. Миша решил навести порядок. Но дверь ему открыть не удалось, однако оторванную ручку от двери он с недоумением вертел в своих руках.
Единственным более или менее соображающим среди нас после выпивки был и, кстати, оставался и на грядущих наших вечеринках, Марк Одесский. С большим трудом он загнал “разбушевавшихся” в комнату, где мы все же смогли отыскать свои кровати, и на этом завершили грандиозную новогоднюю программу. Вещественными доказательствами нашего приобщения к миру взрослых студентов осталась ручка от двери и несколько луж блевотины винегретом в коридоре. Однако гроза всех общежитейцев, комендант общежития и студент нашего курса, в будущем наш хороший друг Аркадий Оваденко, никаких репрессий против нас не предпринял. У меня же “коньячный” запах и даже вид эмалированной кружки долгое время вызывали отвращение.
То, что я рассказывал о трудностях студенческой жизни, меня касалось, но не в полной мере, во всяком случае, первое время. Дело в том, что мама и Инна продолжали жить в Кибрае, и я в конце субботы приезжал к ним. Я испытывал большую радость даже от сознания, что повидаю близких, побуду дома, ведь где бы ни жила мама, это всегда дом, и. хорошо поем. Правда, иногда мест в вагонах пригородного поезда не было и я, как и некоторые другие, спокойно размещался на крыше вагона. От станции до дома отдыха надо было пройти километра полтора-два, дорога была очень живописная, вдоль водоотводного канала, через огороды и бахчу. Не случайно президент Узбекистана Ислам Каримов из многих замечательных мест этой благодатной страны в качестве резиденции выбрал несколько лет назад именно это место.
За неделю мама накапливала запас кое-каких продуктов, который я незамедлительно уничтожал, а остальное брал с собой. Маме иногда на кухне давали невостребованный остаток супа или каши, и она это как-то выпаривала и мне отдавала уже в достаточно концентрированном виде. Кроме того, ей в какой-то мере были доступны фрукты из сада, и в понедельник утром я уезжал, по крайней мере, с одной полной сумкой. Очень для меня важным было и то, что мама мне устраивала внеочередную санобработку. Не заходя в дом, я раздевался догола, как-то обмывался, и мне давали чистое белье. Это было здорово. Несколько раз вместе со мной приезжал и Марк. Для него это тоже были приятные дни.
Однако эта благодать закончилась не то в конце октября, не то в начале ноября. Инна с небольшим опозданием к началу занятий поступила на третий курс Ташкентского медицинского института, и они с мамой уволились из дома отдыха и переехали в Ташкент. Поселились они на окраине города, в городке Тельмана, в полуподвальной комнате, но у очень симпатичной, доброжелательной хозяйки. Мама, как обычно, навела такой уют и порядок, что вряд ли кто-либо мог заподозрить, что в качестве главных элементов мебели она использовала. кирпичи. Ташкент Ташкентом, но зимой и в Ташкенте сыро и прохладно. Поэтому в центре комнаты у них стояла буржуйка. Дрова в Средней Азии, из-за отсутствия лесов, вещь дефицитная и дорогая. На бесчисленных уличных базарчиках дрова продавались маленькими кучками. Чаще всего в качестве дров продавалась “гуза-пая” – вязанки сухих стеблей хлопка, навешенные на безропотных ишаков.
Жить в Ташкенте эвакуированным было, конечно, легче, чем, например, в городах Сибири. Но в любом случае требовались какие-то источники существования. Эвакуированные не имели ни пенсий, ни пособий. Либо работай, либо продавай что имеешь. Поэтому, главной частью любого рынка была барахолка, которой пользовались все, в том числе и студенты. У меня, например, самым критическим было положение со штанами. Штаны, в которых я ходил в институт, имели сзади две большие латы. Через некоторое время мама была вынуждена на латы еще пришить латки. О покупке новых штанов я даже не мечтал – вся стипендия, даже повышенная, уходила на “отоваривание” хлебных и продуктовых карточек. И, о счастье, после окончания первого семестра меня, вернее, мои штаны, заметили и, как отличнику, дали ордер на приобретение отреза шерсти. Я с этим отрезом помчался на центральный в Ташкенте Алайский базар и с ходу продал его за 1200 рублей. Однако ничего приличного на эти деньги купить было невозможно, и я обрадовался, когда мне “уступили” хлопчатобумажный рабочий костюм. Сколько лет я его носил, я сейчас уже не помню, но фотография, где я в новом костюме у стены института, сохранилась. На фотографии видно, какой я был тогда худой – чуть больше пятидесяти килограммов.
А как же мама с Инной, неужели они не могли помочь, ведь кое-что все же вывезли? Да, вещи, которые намечались на продажу или на обмен у нас были, не очень много, но были. И мы их берегли как зеницу ока, как постоянную добавку к тому скудному питанию, которое мы имели по карточкам. Никто не знал, как долго продлится война и что нас ждет впереди. Кроме кое-каких вещей мама вывезла и все семейные драгоценности. Опять же их было немного, но они были. Но почти весь наш “золотой запас” погиб. Первым к этому приложил руку я.
Это было осенью сорок второго, кажется в станице Милютинской. Мама стирала белье и, сняв с пальца кольцо с бриллиантом, попросила меня подержать его или куда-нибудь положить. Не долго думая, я повесил колечко на пуговицу своей рубашки. Через некоторое время мама велела мне снять рубашку, чтобы постирать и ее. Когда же стирка закончилась, мама попросила у меня кольцо. Поиски на полу комнаты и во дворе в месте, где я выливал воду после стирки, ничего не дали.
Однажды Инна встретила меня за полквартала от дома и, плача, рассказала историю. К маме подошли какие-то люди и предложили дешево продать золотые монеты пяти и десяти рублевого достоинства, причем, несколько монет они тут же вытащили из мешочка. Мама была зубным врачом, и такое предложение не могло ее не заинтересовать. Однако она вынуждена была сказать, что денег на покупку золота у нее нет. Тогда они предложили обменять, как они сказали, очень выгодно, эти монеты на какие-нибудь золотые вещи. Мама пошла домой, люди остались на улице. Мама вынесла несколько золотых вещей и ей тут же отсчитали какое-то количество золотых монет, всыпали их в мешочек и отдали ей в руки. Получив мешочек, мама вспомнила, что где-то в другом месте что-то есть еще и попросила “добрых” людей подождать, пока она это не найдет. Они согласились. Когда она вернулась и отдала то, что нашла – одну или две вещи – ей в ее мешочек доложили еще несколько золотых монет. Через некоторое время маме захотелось посмотреть на свое богатство. В мешочке находилось только несколько десятков обыкновенных советских монет двадцати и пятнадцатикопеечного достоинства. “Ты скажи маме, что все это ерунда, и мы спокойно проживем и без этих вещей”. Я, конечно, так и сказал, но мама до конца своей жизни не могла простить себе этой истории. Жизнь любит иногда завершать трагедию фарсом. Лет десять спустя, мы жили тогда в Ростове, одна из нянек нашего Миши украла этот злополучный мешочек, который, чтобы не попался маме на глаза, лежал у нас на дальней полочке в туалете.
Маме в 43-м году только-только исполнилось пятьдесят лет, фактически она была еще молодой женщиной. И она действительно все тяготы нашей бивуачной жизни переносила легко и с хорошим настроением. Но в Ташкенте она стала другой, прежде всего, она стала себя плохо чувствовать. Очень похудела, выглядела изможденной, постоянные боли в желудке. Тем не менее, чтобы хоть как-нибудь улучшить нашу жизнь, она пошла работать. Ее наняла одна женщина, Роза, зубной врач по специальности, которая имела зубоврачебный кабинет в центре города, но сама работать не хотела. Мама быстро проявила свою квалификацию, давала своей хозяйке хорошие деньги, однако сама получала лишь малую долю. Она обижалась на свою хозяйку, но делать было нечего – других источников дохода не было. Я не помню, как долго мама проработала у Розы, но ее самочувствие ухудшалась, и с помощью Инны нам удалось поместить маму в больницу. После больницы мама почувствовала себя лучше, но больше у Розы она уже не работала.
