Пока я болела, один наш общий знакомый, К. А.[92], педагог и отчасти писатель, удивил Павлу Леонтьевну тем, что оказался еще и драматургом. Он принес пьесу под названием «Грешница». Пьеса понравилась, ее уже репетируют. Павла Леонтьевна играет главную роль (К. А. признался ей по секрету, что писал эту пьесу для нее, он давний ее поклонник). Я рада за Павлу Леонтьевну и мечтаю о том, что когда-нибудь кто-то напишет пьесу для меня. Павла Леонтьевна же не очень довольна. Она считает, что нельзя писать пьесу для какой-то определенной актрисы (или актера). От этого пьесу, по ее выражению, «перекашивает». Грешница, которую играет Павла Леонтьевна, получилась чересчур яркой, а все остальные персонажи бледными. Впрочем, Р. находит, что пьеса хороша, а беда в том, что некоторые актеры стараются недостаточно.
10 мая 1920 года. СимферопольЯ вернулась к жизни полностью – иначе говоря, вернулась на сцену. Сезон можно считать оконченным. Летом (если позволит обстановка) мы намереваемся совершить турне по Крыму. Евпатория, Севастополь, Ялта (как я негодовала, когда ее назвали Красноармейском, и негодовала не напрасно!)[93], а дальше как Богу будет угодно. Пока я болела, отправленный в отставку Врангель занял место Деникина. «Гевалт!»[94] – сказал бы на это отец. Красные воюют с Польшей. Поляки заняли Киев. Одни надеются на поляков, другие на Врангеля. Я ни на кого не надеюсь. Мне надоело надеяться. Я хожу по весеннему Симферополю и радуюсь жизни. Природа, в отличие от людей, безразлична к происходящему. Люди ходят с хмурыми лицами, а деревья цветут точно так же, как цвели семь лет назад. И птицы поют так, как и прежде. Вижу в этом особый, мистический смысл. Я радуюсь весне бескорыстно, а все остальные ждут, когда пойдут овощи и фрукты. Людей в Крыму стало еще больше, с продуктами плохо.
Без датыВот и вторая тетрадь подошла к концу. Перечитала кое-что, сравнила с записками Щепкина, с рассказами о себе других людей (например, Павлы Леонтьевны или Е. Г.) и ощутила свое ничтожество. В этом, должно быть, и состоит главная польза моих дневников. Они не позволяют мне впасть в гордыню. Отец был прав, когда заставлял нас вести дневник. Он говорил, что дневник – это контокоррентная книга[95] жизни. Следует регулярно делать записи (отец требовал делать их ежедневно) и подводить по ним итоги. Я не знаю, что означает слово «контокоррентная», потому что не разбираюсь в бухгалтерии, но оно звучное, и потому я его запомнила. Люблю звучные слова.
Прочитала некоторые места Павле Леонтьевне. Хотела повеселить ее своей наивностью, но вместо этого услышала совершенно незаслуженную мною похвалу. Моя добрая Павла Леонтьевна советует мне продолжать вести дневник. Она уверена, что когда-нибудь мои жалкие записки станут фундаментом для интересных mémoires[96]. Я согласна с ней в том, что время, в которое мы живем, необычайно богато событиями. Уверена, что и без меня найдется много желающих их запечатлеть, и совершенно не уверена в том, что когда-нибудь в будущем стану писать mémoires. Делать время от времени коротенькие записи несложно, и большого ума для этого не требуется. Можно писать все, что взбредет на ум. Mémoires же непременно должны содержать умные мысли, мораль и при том должны быть увлекательными, иначе их никто не станет читать. Conditio sine qua non[97] заключается в том, чтобы быть известной персоной. Кто станет читать mémoires никому не известной актрисы? Если нашей В. В. вздумается написать mémoires, то их никто, кроме актеров нашей труппы, читать не станет. Велика честь писать воспоминания для двух дюжин человек! Много змирот, но мало лапши.
Я вдруг осознала, что мне очень дороги две тетради, исписанные моей рукой. Они словно частицы жизни, которые можно потрогать, можно перелистать. У моего милого букиниста я купила три тетради, чтобы продолжать дневник. Собиралась купить одну, но не смогла устоять перед желанием сделать моему другу «биселе[98] лучший гешефт», как говорили у нас в Таганроге.
Очень надеюсь на то, что очень скоро смогу написать в новой тетради, как получила весточку от родителей. Сердце подсказывает мне, что они живы и брат тоже.
От редакции
Третья тетрадь записей Фаины Раневской была утеряна. Оборвавшись на 10 мая 1920 года по старому стилю во второй из найденных тетрадей, они начинаются в третьей, 7 ноября 1921 года уже по новому стилю. И сама Раневская пишет о том, что тетрадей было четыре (см. далее). Третья по счету тетрадь дневников является четвертой по порядку, поэтому мы так и станем ее называть.
Тетрадь четвертая
7 ноября 1921 года. СимферопольПьеса, которую И. сочинил к празднику, невероятно плоха. И Р., и Павла Леонтьевна, и я обращали его внимание на то, что французы, жившие в конце 18-го века, не могли изъясняться словами и выражениями из нашего времени. Вряд ли при штурме Бастилии кто-то мог кричать: «Долой графов и буржуев!» или «Всю власть – трудящимся!». Призыв топить контру в Сене тоже звучит смешно. Кажется, контру во Франции называли иначе. И «топить» – это тоже наше, крымское. И. отговаривался тем, что пьеса в первую очередь должна быть понятна зрителям, которые не блещут грамотностью. Пусть так. Больше всего нас удивило, что революционные французы поют «Интернационал». Им же положено петь «La Marseillaise»[99]. Для достоверности и чтобы внести в наш убогий спектакль хоть немного Франции, я предложила спеть «La Marseillaise» на французском и даже напела засевшее в моей памяти: «Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrivé!» Р. пришел в ужас. Мало ли кто что подумает. Вдруг решат, что мы поем что-то контрреволюционное. Его нервозность понятна. Люди страдали и за меньшие «прегрешения». Но это же «La Marseillaise», а не какие-нибудь куплеты! Понимая, что спорить бесполезно, я, тем не менее, немного поспорила. С Р. очень приятно спорить. Он так смешно хмурит брови и дергает себя за нос, что невозможно удержаться от улыбки. Р. на меня не обижается, привык. Премьера прошла хорошо. Впрочем, другого мы и не ожидали. Хлопали нам так, что трясся потолок, «Интернационал» спели дважды: на сцене и со зрителями. Из начальства был только Соболев[100]. Ему понравилось, аплодировал громче всех, а потом забрался на сцену (я никак не могу привыкнуть к новой моде карабкаться на сцену прямо из зала) и поблагодарил нас от имени горкома. В любом доме водятся мыши[101]. Похвалив спектакль, Соболев сказал, что на демонстрации мы прошли вяло. Бесполезно объяснять ему, что нам нельзя громко петь и кричать на воздухе, потому что мы должны беречь голос. Он закатывает глаза и талдычит свое: «Больше энтузиазма, товарищи актеры! Вы идете в авангарде революционной борьбы!» Когда надо громко петь, мы идем в авангарде, когда речь заходит о пайках, мы оказываемся в самом хвосте. К празднику мы получили по костлявой селедке и по красной косынке. Мужчинам достались только селедки. Из косынок устроили складчину на платье Ирочке. От селедки весь день страдаю жаждой и вспоминаю М., который советовал мне гасить голод водой. Очень хотела бы, чтобы М. пришел посмотреть «На дне» (редко когда фамилия автора так хорошо сочетается с содержанием пьесы!). Я чрезвычайно довольна своей Настей. Давно мечтала сыграть падшую женщину, мечтающую о романтической любви. Горький не Чехов, он неплохой драматург, но ничего священного для меня не представляет, поэтому я нарочно коверкаю имена Настиных кавалеров. Гастоша у меня то Жорж, то Генрих, то Жерар, а Рауля превращаю то в Рудольфа, то в Ромуальда. Павла Леонтьевна всякий раз грозит мне пальцем, а вот С. И., которой эта пьеса не нравится, одобряет мое поведение.
На демонстрации мне показали нового начальника Агитпропа[102] Сойфера. Похож на Чехова – интеллигентное лицо, такая же бородка, носит пенсне. Хотела спросить, не родственник ли он харьковским Сойферам[103], с которыми мой отец вел дела. Помню, как он сердился, когда что-то шло не так. Кричал: «Эти сойферы только бумажки писать умеют[104], а не делать дело!» Но скоро передумала и спрашивать не стала. Вряд ли родственнику таких богачей доверят руководить агитпропом. Сойфер – фамилия распространенная.
20 ноября 1921 года. СимферопольСнова воюем с клопами. Это какая-то напасть. То вши, то клопы, причем вся эта «насекомая живность», как ее называет наш комендант, день ото дня становится все крупнее и крупнее. Ужасно боимся тифа. Многие, заболев им, умирают. Лекарств нет, даже йода не достать. Для обработки ранок используем необычайно вонючий самогон, который где-то достает Тата (С. И. утверждает, что его делают из птичьего помета). Пить его невозможно, запах такой, что от него живой умрет, а мертвый воскреснет, но он щиплет ранки, а стало быть, действует.
13 декабря 1921 года. СимферопольК Рождеству, которое теперь не празднуется, мы должны подготовить очередное «прежде и теперь». Никак не могу привыкнуть к нынешней быстроте, все делается очень быстро и очень просто. Примитивность невероятная. И. срочно пишет пьесу из двух актов. В первом акте баре будут отмечать Рождество и угнетать пролетариев, а во втором пролетарии будут петь песни и кричать лозунги. Барами, как обычно, будем мы с С. И. и А. М. Амплуа барской дочки прилипло ко мне намертво. Все мы сильно исхудали, поэтому А. М. приходится привязывать одну подушку спереди, а другую сзади, ведь барин непременно должен быть толстым. Мне, как дочери, позволительно быть худой, а С. И. для образа барыни достаточно лорнета. К тому же подушки совершенно не вязались бы с ее сухопарым профилем. И. хотел через меня (сам он робеет) попросить М. играть барина. М. едва ли не единственный толстяк в нынешнем Симферополе, а то и во всем Крыму. Полнота его происходит от болезни, а не от обжорства, но все, кто не знает его, считают иначе, и это сильно портит бедному М. жизнь. Даже сильнее, чем его ревматизм. Я посоветовала И. забыть эту глупую идею. М. ни за что не согласится играть в подобных фарсах. И. пытался возражать, лепетал что-то про то, что как член худсовета М. должен понимать, и пр., но я не согласилась и не стала просить М. Пусть И. сам обратится к М. с этой глупой просьбой, если у него хватит духу. Не хватит.
