Павла Леонтьевна вздыхает: что за Рождество без снега и настоящей большой елки? Ей хочется прокатиться на санях, погулять по зимнему лесу. Я ее понимаю. Сама бы не прочь прокатиться, а зимний заснеженный лес люблю невероятно. От него так и веет волшебством. Увы, далеко не все наши желания исполнимы. Хорошо, что хотя бы некоторые исполняются. Павла Леонтьевна ласково попеняла мне за то, что я отказалась от Верочки, и сразу же похвалила, сказав, что моя разборчивость делает мне честь. Мне и самой не нравятся актеры, хватающиеся за любую предложенную роль, следуя правилу: «Лишь бы побольше».
О ролях. Вдруг захотелось сыграть Ларису в «Бесприданнице». Так сильно захотелось, как в детстве хотелось шоколаду. Когда у меня украли в Евпатории кошелек (как давно это было!), я сразу же вспомнила свои детские набеги в буфет за шоколадом. Воровство есть воровство. Меня извиняет только мой малый возраст. К двенадцати годам я уже себе такого не позволяла, было стыдно. Шоколад люблю до сих пор. Брежу Ларисой. Хожу и повторяю: «Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить, когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь. Как хорошо умереть, пока еще упрекнуть себя не в чем. Или захворать и умереть. Да я, кажется, захвораю. Как дурно мне! Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и умереть. Ах, как дурно, как кружится голова». С. И., услыхав, что я жалкая и несчастная, не сразу поняла, в чем дело, и принялась горячо меня утешать. Узнав же правду, она посоветовала мне выбросить Ларису из головы, сказав, что этот образ Островскому не удался совершенно. По мнению С. И., если Островский намеревался показать слабовольную женщину, запутавшуюся в паутине роковых обстоятельств, то пересластил. Если же хотел показать глупую женщину, то пересолил. С. И. не нравится вся пьеса. Паратов ей кажется опереточным, Кнуров, как она выражается, «чаврый». Я не слышала прежде такого слова и не знала, что оно означает. Оказалось, что «чаврый» – это невзрачный, неказистый. Запомнила. Единственным действующим лицом, не вызывающим замечаний С. И., является Евфросинья Потаповна. «Она живая, а все остальные будто из папье-маше сделаны», – говорит С. И. Мне никогда не хотелось сыграть Евфросинью Потаповну, но тут я задумалась, потому что привыкла доверять опыту С. И. и ее чутью. Кроме того, она говорила очень убедительно, по обыкновению своему, дополняя слова энергичными взмахами лорнета. Ларису играть расхотелось. Теперь она мне не нравится. Завела разговор о «Бесприданнице» с Павлой Леонтьевной. Она сказала, что хоть эта пьеса не относится к числу ее любимых произведений Островского, но она все же не настолько плоха, как представляется С. И. Но думать о ней мне отсоветовала (во всяком случае, в настоящее время), поскольку у Р., по выражению Павлы Леонтьевны, «пять пальцев на руке и пять пьес Островского в голове». Это «Последняя жертва», «Гроза», «Без вины виноватые», «Волки и овцы» и «На всякого мудреца довольно простоты». Других он не признает. Островский, мол, не Чехов и не Гоголь, у которых все пьесы блистательно хороши.
Колчак отрекся от титула Верховного правителя России в пользу Деникина. Деникина продолжают называть Главнокомандующим. Красные взяли Царицын и теперь идут на Красноярск и на Ростов. Из дому давно нет писем. Волнуюсь невероятно. Вчера мы с Павлой Леонтьевной и Ирочкой взяли карту и попытались нанести на нее расположение красных и белых. Возможно, мы что-то упустили, потому что новости доходят с запозданием, а кое о чем газеты намеренно умалчивают, но все равно видно, что успех сопутствует красным. Я помню, как газеты называли Царицын «ключом к России». Теперь этот ключ в руках большевиков. Павла Леонтьевна обратила мое внимание на одно обстоятельство. Пока в Симферополе были красные, о белом подполье не было слышно. Стреляли только грабители. Сейчас же мы то и дело слышим о партизанах. Кроме того, большевики дают о себе знать в Симферополе. То нападут на штаб, то застрелят какого-нибудь генерала, то расклеят по городу листовки. В последней из виденных мною листовок было написано, что весна в Крыму будет красной. Мне сразу же привиделись реки крови, текущие по улицам. Но я согласна с Павлой Леонтьевной в том, на что она мне намекала. С. И. вдруг стала англоманкой. Она убеждена, что только англичане способны навести порядок в России. Я с этим не согласна. Порядок в доме наводится жильцами, а не гостями. Да ведь и кого только у нас не перебывало – немцы, французы, греки, англичане, японцы на Дальнем Востоке – а что толку?
1 января 1920 года. СимферопольНачался двадцатый год двадцатого века. «Беспокойный век», – вздыхает Павла Леонтьевна. Да, беспокойный. То с японцами воевали, то с революционерами, то с немцами, а теперь белые воюют с красными. Я задумалась над тем, в какое время мне хотелось бы жить, и не смогла ответить на этот вопрос. Должно быть, потому, что вопрос этот глупый.
4 января 1920 года. СимферопольКрасные взяли Таганрог. Узнала, что в Москве умерла С. Плакала навзрыд. Мне очень ее жаль. Сильно переживаю за родителей и брата. Чем дольше длится война, тем больше жестокости с обеих сторон. От войны люди превращаются в зверей. Надеюсь на то, что мои успели покинуть Таганрог перед приходом красных. Отец всегда был предусмотрительным, а Таганрог белые сдали не сразу. Были бои. Видела всех во сне. Мама плакала, брат улыбался, а отец читал газету и лишь изредка выглядывал из-за нее. Потом мама перестала плакать, и мы с ней и Яшей начали оживленно беседовать, перебивая друг друга, по еврейскому обычаю, но, проснувшись, я не смогла вспомнить ни слова из того, что было сказано. Осталось только какое-то неясное тревожное ощущение того, что о самом важном мы так и не успели поговорить. Мои сны часто оставляют чувство недосказанности, обрываются на самом интересном месте. Недавно мне снилось, будто мы с Е. Г. гуляем по бульвару и она вдруг начинает рассказывать о своем детстве. Мне очень интересно, потому что Е. Г. мне об этом никогда не рассказывала. При всей своей разговорчивости она старается избегать излишней откровенности. Я с интересом начала слушать. И что же случилось? За окном закаркала ворона и разбудила меня. С некоторых пор у меня очень чуткий сон. Уже не представляю, как когда-то я могла засыпать под музицирование моей сестры.
21 января 1920 года. СимферопольИз Таганрога нет никаких вестей. На улице всматриваюсь в лица прохожих. Лелею надежду встретить кого-то из земляков, кто мог бы рассказать мне о родителях и брате. Думая о брате, волнуюсь особенно сильно. У него нет такого проницательного ума, как у отца, нет отцовского жизненного опыта, и он самый вспыльчивый из нас. Фельдманы все, что порох, взрываются от одной искры, но Якову и искры не требуется. Встретила только одну знакомую из Ростова, которая уехала оттуда еще в декабре. Она рассказала, что с конца осени ни у кого не было сомнений в том, что Ростов будет сдан красным. В Симферополе тоже царят пораженческие настроения. О Москве и Петербурге уже никто не мечтает. Мечтают о том, чтобы сохранить Крым. Предсказывают раскол России, при котором Крым, Дальний Восток и Кавказ останутся у белых, а все прочие территории у красных. Надеются на Англию, на Японию, на Америку, на Турцию… Разве что только на Мексику с Бразилией не надеются. Газеты пишут, что вот-вот, на днях, Европа предъявит большевикам грозный ультиматум или покончит с ними. Ох, как бы большевики не покончили с Европой. В них чувствуется какая-то магическая сила. Я уже не верю ни в ультиматумы, ни в то, что кто-то решится всерьез воевать с большевиками. Хотели бы, так давно бы сделали. Да и кого мы можем считать верным союзником? С французами была война сто лет назад, с англичанами пятьдесят лет назад, с японцами и немцами совсем недавно. О турках, на чью помощь здесь кое-кто сильно рассчитывает, я и вспоминать не хочу. Они наши извечные враги. Все эти «союзники» живут по пословице: козы веселятся, когда стригут овец. Что для нас плохо, то для них хорошо. Тьфу! Пускай пропадут совсем такие «союзники»!
Газеты уже не восхваляют Деникина так рьяно, как прежде. То его славили как Мордехая[83], а теперь просто пишут: Главнокомандующий сделал то-то и то-то, без славословий. Встречаются и нападки, но завуалированные. Все газетные статьи внимательно прочитываются цензорами. Г. И. Ацинтов, тот самый, кто первым написал обо мне (мы давно познакомились), жалуется на то, что даже о спектакле или о концерте нельзя написать без цензуры. Цензоры дотошны и подозрительны. Им повсюду мерещатся пораженческие намеки и прочая крамола. Г. И. утверждает, что есть цензор, который безжалостно вымарывает слово «трагедия» вне зависимости от того, о чем идет речь – о фронтовых делах или о театре. Г. И. – большой шутник. Не всегда понимаю, говорит он серьезно или шутит.
