но часто, наоборот, значение основной формы можно с полной уверенностью определить по числу, красоте и глубине ее вариантов. Впрочем, греческая мифология и самую поэзию также причисляла к миру реальностей, взаимосвязи которых она умела развертывать в действии. Мы делаем резкое ударение на эпическом характере мифологических преданий и на их фабуле. Греческая поэзия очень рано осознала, что эпический, повествовательный характер — как аналогия фактических взаимосвязей реальной жизни — присущ изображению действительности и неотделим от мифологической формы; именно отсюда проистекает, что миф, парящий между «правдой» и «вымыслом», отражает характерные черты действительности и фантазии вместе с ее игрой. Едва ли можно привести более яркое доказательство изобразительной ценности мифологии, чем тот факт, что Гесиод считается с возможностью представить именно в форме мифа запутанные взаимосвязи действительной жизни, представить реальное переживание в его действии парящим между «правдой» и «вымыслом», затканным блестящими нитями воображения. Поэтому мы усматриваем некоторый урок в «Геликонской сцене», на которую мы уже ссылались выше и которую как миф о поэтическом посвящении лично Гесиода выдвигает на первый план поэма Гесиода «Теогония» (представляющая собою стройное и систематическое обобщение греческой мифологии). С точки зрения сравнительной мифологии эта «сцена» не стоит совсем изолированно: ближайшую параллель мы находим в библейской книге Исход. Моисей пасет свое стадо и подходит к горе Хореб, здесь божество открывает себя перед ним в горящем кусте шиповника. Неожиданно обнаружившаяся святость места одинаково заставляет и Гесиода и Моисея обратить внимание на присутствие божества. Но в этих двух повествованиях совершенно различны признаки, доказывающие святыню: на горе Хореб это куст шиповника, который горит и не сгорает; таким образом, это — чудо, нарушающее порядок природы. На Геликоне это естественный порядок, но чрезвычайно усиленный, далеко продвинувшийся вперед, это — очарование бьющей через край красоты местности. В этом проявляется своеобразие греческого мифа, делающее возможным, чтобы миф служил основой искусства и поэзии, выражающих правду природы. С этим связано также призвание, предназначенное Гесиоду музами; его задачей с этих пор будет воспевать богов и богинь, то есть в повествовании о рождении богов изображать существующий порядок природы и общества, главным образом в генеалогических мифах (в мифах о происхождении), в которых изображаемые поэтом боги и богини в своих взаимоотношениях отражают, по убеждению поэта, реальные, фактические взаимоотношения природы и общества. С другой стороны, живой мифический образ муз, созданный Гесиодом, уясняет характерное для мифологии соотношение между воображением и действительностью, игривое парение между правдой и вымыслом. Музы полностью владеют правдой, поэту же достанется правды лишь столько, сколько музы, вдохновительницы поэзии, подарят ему. Абсолютная правда и выраженная поэтом относительная правда отличны друг от друга не только по содержанию, но и по форме, и именно миф отличает определяющая его эпическая повествовательная форма. По мнению Гесиода, образцом для деятельности смертного поэта является бессмертное пение муз, которым они услаждают Зевса на Олимпе. Гесиод говорит об этом пении почти то же самое, что и о своем поэтическом творчестве, но ведь только «почти то же самое». На первый взгляд кажется, что под слишком уже незначительным расхождением скрывается весьма значительный тезис о различии двух правд. В соответствии с этим музы призывают поэта, когда вдохновляют его на божественное пение, возвещать «то, что будет, и то, что было». Однако сами они в сверкающем дворце на снежной вершине Олимпа поют лилейно-чистыми голосами о том, «что
есть, что было и что будет». Без сомнения, это различие означает, что в бытии смертного человека принимается в расчет только вечное становление, формирование же, изменение категорий «было» и «будет» не являются изменением сущности; то, «что есть», бессмертные боги оставляют для самих себя. Примерно двумя веками позднее Гераклит делает решающий шаг в философии истории, шаг, ведущий к материалистической диалектике, смысл которого заключается в том, что ничто не повторяется дважды; мир богов и людей, смертное и бессмертное бытие представляют собою только единую беспрерывно формирующуюся и изменяющуюся действительность. Точка зрения Гесиода, которая для эмпирического познания человека в этом мире выдвигает на первый план непрерывное изменение, является догераклитовским прогрессивным утверждением, так же как послегераклитовским шагом назад является идеализм Платона; Платон приписывает божественному неизменному миру идей подлинность существования и видит в вечной изменяемости, происходящей в мире и познаваемой смертным человеком, только несовершенное отражение подлинного бытия. Правда, язык мифа — как и во многих других случаях — здесь также находится в распоряжении Платона. Платон повествует о пещере, в которой спиной к выходу сидят прикованные люди — наше земное бытие, — и божество за нашей спиной являет истинно существующее, тень которого мы можем видеть отраженной на стене пещеры. У Гесиода еще нет ни слова о таком разрыве действительности на две части, скорее он говорит о том, что поэтическое воображение схватывает мир в его непрерывном движении, соответственно чему миф неизбежно принимает форму развивающегося действия и из трех категорий времени не нуждается в настоящем времени, что характерно для философского познания, признающего, что сущность мира — это вечная изменчивость.
Гесиод ссылается на эпический характер мифа; повествование в силу необходимости развертывает любое действие между двумя полюсами — прошедшего и настоящего времени. Преобладающее время в повествовании мифа, естественно, прошедшее время; миф связывает с событием, совершившимся когда-то, в далекой древности, такие природные явления, которые в действительности повторяются изо дня в день, из века в век, как, например, смена дня и ночи или круговорот времен года; кроме того, те идеалы, на осуществление которых творец мифа только еще надеется, он изображает по большей части как уже некогда, в древности, осуществленные. Если, например, миф проповедует освобождение угнетенных и эксплуатируемых, наступление царства справедливости и мира, то картина далекого будущего дополняется мифом об исчезнувшем золотом веке древности. Такое осознание существа мифологии, связывающее действием прошлое и будущее, способствовало тому, что Гесиод, приближающийся к настоящему времени в философском понимании, излагает также в форме общепринятых поучений все то, что он знал и думал о правильных изменениях природы и о справедливом общественном порядке. Совсем другим по своей природе является настоящее время мифа в драме. Несколькими веками позднее драма, выступая первоначально в рамках обряда, развернула из сюжета мифа, повторяемого с магической целью — призвать богов к людям, мифологическое действие, инсценированную игру. Однако для этого было необходимо, с одной стороны, чтобы ограничивающие рамки ритуала были расширены введением в праздничные игры гомеровской мифологии, с другой стороны, чтобы в мифологическом действии гераклитовская диалектика отвлекала внимание от события, совершившегося в прошлом, направляя его на процесс, развертывающийся перед глазами зрителей.
То обстоятельство, что
