происхождении вечных, блаженных богов, начиная и заканчивая свои песни музами. При этом едва ли он успевал спросить себя, какое он имеет отношение ко всему этому. Он стал слугой муз, песнь для него стала превыше всего, хотя после того, как проходили часы священного вдохновения, поэт снова становился существом грубым и низменным, не умея в собственной повседневной жизни найти объяснение этому беспрекословному служению музам, отодвигавшему на задний план все остальное. Эмблемой избранности служила, как скипетр в руке царя или как жезл, украшенный повязкой бога в руках жреца, покрытая листвой ветка лавра. Музы сами требовали, чтобы поэт срывал с зеленеющего лаврового дерева покрытую листвой ветвь, которую можно было ежедневно найти на склоне горы: лавровая ветвь будет «чудесной» в руках поэта. Символом библейского откровения было вырезанное на камне учение (десять заповедей), сила которого считалась неизменной, к которому нельзя было что-либо добавить, из которого ничего нельзя было отнять. Откровение же муз — миф возрождался каждым поэтом и, обогащаемый новыми чертами, всегда представал обновленным.
«Мы можем произнести немало лжи, похожей на правду, но мы можем также, если захотим, пропеть и правду», — говорят о себе музы Гесиода. Гомер делает ударение на том, что словам муз можно доверять. Одиссей испытывал Демодока как прорицателя, в словах которого он сомневался, и признал его божественным певцом лишь после того, как услышал из его уст правдиво переданный рассказ о собственных переживаниях Одиссея в Трое. Гесиод подчеркивает также другую сторону поэтической деятельности. Музы — дочери Мнемосины («памяти»), но их сущность, безусловно, выражается игрой фантазии. Начиная с Гомера и кончая поэтами поздней Античности (например, римлянином Клавдианом), все поэты в течение более тысячи лет испытывали свои силы почти исключительно в том, что вновь и вновь разрабатывали мифы, нередко одни и те же. Но если это так, то не является ли мифология не более как совокупностью сюжетов, заслуживающих поэтической разработки? Ибо действительно в мифологии фигурируют одни и те же сюжеты, но в самой различной разработке! И это бесспорно. К этому можно добавить, что существующие различия проявляются не просто в незначительных деталях, не только в окраске. Более того, противоречащие друг другу варианты нельзя всегда разделить между различными эпохами и различными районами, а также между различными религиозными общинами, но часто признается подлинность всех противоречащих друг другу вариантов, так что противоречащие друг другу варианты мирно уживаются в произведениях одного и того же поэта.
Так, у Эсхила Фемида то дочь Геи, то тождественна с Геей, потому что связь этих богинь по происхождению, равно как их тождественность, хорошо выражает идею, что порядок общественной жизни, представляемый Фемидой, богиней справедливости, в конце концов основан на закономерности природы. С другой стороны, закономерность природы проявляется в более конкретных чертах и самым решительным образом требует от человека приспособления к ней. Это правильные, последовательные перемены, совершающиеся в природе от весны до весны, олицетворенные в женском божестве Геи. Далее, если Фемида — дочь Геи или даже тождественна с ней, то такое представление сейчас же заставляет нас предположить, что возникновение самой идеи закона тесно связано с возникновением собственности на землю.
Мифологический синоним, то есть тождество Фемида-Гея, возможно, принимает во внимание уже Гесиод. Беотийский поэт, разработавший понятие справедливости как оружия классовой борьбы крестьян, воплотил это понятие в такой образ: оры — дочери Фемиды, оры — богини времен года. Греки первоначально выделяли только три времени года, соответственно этому в их представлении существовали три оры. Их имена: Дикэ — справедливость, Эвномия — законность, Эйрена — мир. Следовательно, оры представляют собой не только законы природы, выраженные в смене времен года, они представляют и общественный порядок с его законами, осуществляемый человеком; присутствие ор — гарантия общественного порядка. Между прочим, Гесиод показывает также очень поучительный пример в другом отношении, а именно: когда он ищет ответа на сильно занимающий мифологическую фантазию народа вопрос — почему человек должен вести борьбу с заботами и горестями и главным образом почему он должен тяжелым трудом добывать свой хлеб, он предлагает в качестве ответа для свободного выбора как равноценные два мифа, как бы исключающие друг друга своими эпическими деталями: это — миф о мировых эпохах, начинающийся утраченным золотым веком, и миф о Прометее и Пандоре.
Теперь о мифе: греческая поэзия представляет собою равновесие благородной серьезности и легкой игривости, воплощенной в образе муз, богинь поэзии. Греческая поэзия доказывает, что развертывающаяся в поэзии мифология, несмотря на пестрое разнообразие мифологических сюжетов, вместе со всей своей игривой изменчивостью пользовалась уважением в греческом обществе. Так же и поэт, не мудрствуя, принимал всерьез народное предание, которое олицетворяло в пестрой веренице богов и богинь еще непознанные силы как природы, так и общества. Миф не желает признания исключительно для самого себя и этим доказывает свою жизненность и свое право на существование. Миф далек от религиозной нетерпимости и религиозной исступленности, но он далек и от согласованности с научным знанием. О мифе нельзя утверждать, что только он — правда, и, пожалуй, правда мифологии ближе к правде искусства, чем к правде науки. «Бодрствующие видят всегда один и тот же мир, у мечтателей же всегда свой собственный, особый мир» — это изречение философии Гераклита; и поэзия, свободно развивающая миф, отражает также и его своеобразие. В этом смысле греческие поэты, хотя они и развивают далее ростки народной традиции, стоят на базе мифологии, на базе всех лучших мифологических источников, и неуместным является то бездушие, которое считает, что задачей мифологической науки является лишь восстановление ростков народного предания. Греческий поэт творчески использует мифологию и беспристрастен по отношению к ней; именно такой метод, переносящий в мир художественной свободы, бесповоротно освобождает миф от пут религии. Другими словами: наука о мифологии обращена в прошлое мифов затем, чтобы в глубине минувших веков разглядеть первоначальную форму мифа, а также разгадать и общественные условия, создавшие эту основную форму; но не только для того она всматривается в прошлое, но также и для выявления чрезвычайно интересных все новых и новых вариантов основной формы. Следующие друг за другом поколения греческих поэтов отражали новые и новые черты окружавшей их действительности, неизменно полагая, что для этой цели мифология является самым подходящим средством выражения.
Если греческой мифологии (как никакой другой мифологии) в такой степени свойственно творческое разнообразие (что не свидетельствует о распаде старой формы), то греческая наука о мифологии должна считаться с этим. Таким образом, варианты мифов следует рассматривать не только в аспекте основной формы, из которой они возникли,
