расплавленном воздухе, как муха в жидком янтаре. Он делает шаг в сторону с тропы и исчезает среди деревьев …
Тихий звон в голове. Я у вагона. Татьяна прогуливается со своим бульдогом Ортипо на поводке, будто по аллее Царскосельского парка. Черт!
– Ваше Высочество!
Бежал и видел: по перрону идет к ней тип в черном костюме и котелке; вглядывается, явно узнает.
Я схватил Ее Высочество под руку и буквально поволок в вагон.
– Что … Что вы себе позволяете! – возмутилась она.
Отбросив всякий политес, я затащил ее в наш тамбур и закинул туда же бульдога.
– Это что такое! – Она вырвала свой локоть из моих рук.
Я невольно притиснул Татьяну к стене, отодвигая от окна. Ее лицо было близко – на расстоянии дыхания: серо-голубые глаза и бледная прохладная кожа – ее я, конечно, не касался и все же ощущал …
Татьяна оттолкнула меня:
– Оставьте!
– Он смотрел на вас! Он узнал вас!
– Кто?
– Этот черный котелок.
– Не может быть! – Она потирала локоть после моей хватки. – Вы сделали мне больно!
– Прошу прощения, Ваше Высочество! – сказал я не слишком любезно.
Она зло сощурилась и ушла с собакой в вагон. Я выглянул из открытого окна. Черный котелок уходил вдоль состава. Остановившись у третьего от нас вагона, он оглянулся. Я отпрянул – наверняка он заметил это.
Я немедленно доложил о Котелке Бреннеру. О мужике у насыпи почему-то умолчал. Бреннер сжал губы, несколькими точными движениями собрал маузер, который чистил, вставил обойму, взвел и вышел из купе. Я – следом.
21 июля 1918 года
Станция Злобино
Когда Бреннер и Анненков вышли в коридор, Николай стоял у окна. Из купе лакей Трупп вывел Алексея. И тут же поблизости замаячил Котелок. Остановился против окна, в котором, как на парадном портрете, застыли царь и царевич, мгновенно оценил картину за стеклом и исчез. Бреннер, вышедший на перрон с маузером под гимнастеркой за брючным поясом, увидел его уже у третьего вагона, где толпились легионеры.
Котелок оглянулся на Бреннера, будто ждал его. Бреннер подошел не торопясь и бросил как бы между прочим:
– Черт знает что на дороге творится.
– Вы совершенно правы, – ответил Котелок вежливо.
– Этак мы до Владивостока за неделю не доедем.
– Что ж, я вам не завидую. Я вот в Иркутске освобожусь уже от этой паровозной пытки. – Котелок коснулся пальцами полей своего котелка: – Свирин, Петр Ильич. Коммерсант.
– Климов, Константин Сергеевич. Личный секретарь.
– Секретарь? Чей, позвольте полюбопытствовать?
– Английского коммерсанта, что едет в том вагоне.
– Видать, важная персона ваш англичанин?
– Не столь важная, сколь состоятельная.
– Да уж, если он может оплатить чехам проезд в отдельном вагоне.
– Да ведь и вы, верно, не задаром у них едете.
– Еще бы! Эти чехи – чистые разбойники.
– И не говорите …
Они обменялись откровенными изучающими взглядами, хотя каждый уже все для себя понял. Котелок покосился на двух легионеров с винтовками, скучавших возле тамбура, посмотрел на Бреннера уверенно, с наглецой, и сказал негромко:
– Познакомьте меня с вашим англичанином.
– Это невозможно! Сколько вы хотите?
– Я хочу говорить с англичанином, или он будет говорить с чехами!
– Чехи знают, кто он.
– Не думаю.
– Соглашайтесь на деньги.
– А есть у него столько, сколько он стоит?
Из записок мичмана Анненкова
21 июля 1918 года
Вернувшись в вагон, Бреннер сразу пошел к Государю и пробыл у него не более трех минут. Когда вышел, сказал в тамбуре нам троим:
– Государь повелел дать Котелку аванс, а основную часть заплатить в Иркутске.
Помолчали, но, кажется, все думали об одном: ничто не мешало Котелку в любую минуту выдать нас чехам или передать со станции телеграмму в Омск Сибирскому правительству. Результатом стал бы арест Государя и Семьи. Что мы могли сделать в этом случае? Обороняться? Устроить перестрелку в поезде? Безумие. Сойти с поезда – еще большее безумие. До Владивостока три тысячи верст.
– Мичман, доложите, как Татьяна Николавна оказалась на перроне? – приказал Бреннер.
– Я только на минуту вышел из вагона. И не видел, что Татьяна Николавна прогуливает собаку …
– По какой же, черт возьми, причине вы оставили пост?
– Я … увидел у насыпи человека … Это был Распутин.
На меня посмотрели так, будто я прокукарекал или закричал ослом.
– Анненков, вы в своем уме? – сказал Бреннер вкрадчиво. – Распутин уже два года как в могиле.
– Так точно! Но он был так похож … Мне показалось – это он.
– Показалось?! И что же вы собирались сделать? Еще раз убить его?
Друзья смотрели на меня как на безумца.
– Виноват …
Бреннер покачал головой:
– Виноват … Вы хоть понимаете, какие могут быть последствия вашего ротозейства?
Конечно, я понимал, хотя в тот момент еще не до конца. Если бы я мог тогда предвидеть все последствия, то, наверно, застрелился бы …
– Котелок идет с вокзала! – доложил Лиховский, наблюдавший за перроном через открытую дверь тамбура.
– Там телеграф, черт! – сказал Бреннер.
Мы видели из тамбура, как бросились легионеры к дрогнувшему составу и как Котелок вскочил на подножку третьего от нас вагона. Отправил ли он телеграмму? Как мне пережить, если отправил? Удастся ли нам всем пережить это? Снова и снова пытался я вызвать в памяти видение у насыпи, заставившее меня оставить пост, но не мог различить черты того странного лица. Что это было? Как я мог всерьез принять какого-то бородатого мужика за Распутина?..
22 июля 1918 года
Транссиб
Анненков сидел напротив Котелка рядом с Бреннером. На столике высилась бутылка французского коньяка, купленная у чехов за бешеные деньги.
– Редкая роскошь в наше время, – сказал Котелок. – Хотя, признаться, и в прежние времена я такого нектара не пробовал.
Он, разумеется, сидел без котелка в своем купе почтово-товарного вагона. Его широкое лицо лоснилось, как масленичный блин, а два маленьких глаза поблескивали черными икринками. Где-то за ящиками и мешками смеялись и говорили по-чешски.
– Вот, как обещал, – сказал Бреннер и положил на стол рядом с бутылкой золотой кулончик, обсыпанный мелкими камушками с небольшим рубином в центре. В глазках Котелка камушки отразились и заискрились, но он не притронулся к кулону.
– И какие же условия?
– Вы должны сохранить в тайне то, что видели в нашем вагоне. Вы ведь никому еще не сообщили?
– Никому.
– А чехам?
– Нет. Иначе бы вы тут не сидели.
– Это верно. А кому-нибудь еще?
– Как? Мы с вами в поезде.
– Ну, можно было телеграмму
