– А это самое вкусное, что есть в господине раке – хвост.
– Шейка, – поправил его лейтенант.
– Чего? – не понял маленький солдат.
– Рачий хвост называется шейкой. Не слышал никогда?
– Может быть, и слышал, но не помню, – Ломоносов точными короткими щипками очистил шейку и отправил в рот белый сочный кусок, изогнувшийся бубликом, воскликнул восхищённо: – Ах!
– Что, до печёнок пробирает?
– До мочевого пузыря, товарищ лейтенант!
Несмотря на то что долгих стоянок они нигде не делали – такое решение было принято лейтенантом, на озере провели два с половиной часа, помылись, побрились, постриглись, высушили мокрое бельё, потом быстро, слаженно, не говоря друг другу ни слова, поднялись и двинулись дальше. Задача перед ними по-прежнему стояла одна – догнать своих. Только вот свои удирали что-то уж больно быстро – не догнать. Сколько ни пробовали Чердынцев с Ломоносовым дотянуться до них, обнять людей в родной красноармейской форме – не получалось…
И дней пятнадцать уже не слышно никакой тяжёлой стрельбы – ну хоть бы в далёком далеке громыхнула пушка крупного калибра, либо рявкнула гаубица – ничего этого нет. Тихо на здешней земле. И полицаи в сёлах… Значит, находятся лейтенант с маленьким солдатом в глубоком немецком тылу. Полицейские, опивающиеся самогоном в деревенских домах, щупающие разных кумушек, вдовушек, да молодых баб – лишнее тому подтверждение. Выходит, немцы нацелились осесть здесь надолго, может быть, даже навсегда.
Чердынцев почувствовал, что у него произвольно, сами по себе, сжались зубы, он даже услышал тихий скрип, мотнул головой, успокаивал себя: всё это эмоции, эмоции, эмоции, а от эмоций надо избавляться – фрицев надо бить с холодным сердцем, горячку не пороть, разные душевные всхлипы будут только мешать.
Лейтенант легко давил сапогами песок, перепрыгивал через кусты и куртины, подбивал носками разную лесную гниль, старался изгнать из души муторную, какую-то иссасывающую печаль – в душе не должно быть слабости, – и думал о том, почему же мы уступили немцам, почему позволили им так далеко забраться на нашу землю? Вопросы, вопросы… Нет на них ответа. Ни Чердынцев, ни спутник его так толком ничего не знали о происходящем – то ли война это, то ли провокация, то ли ещё что…
Когда они оказывались около больших дорог, то пробовали сделать засаду – может быть, повезёт, опрокинут какого-нибудь одинокого мотоциклиста, поживятся хлебом и консервами, но все попытки были тщетными. Дороги были либо пусты, либо плотно забиты техникой и орущими весёлыми солдатами вермахта – опьянены те были лёгкой победой, война им по-прежнему казалась приятной, вызывающим хмельное настроение блицем, вот и распевали в кузовах грузовиков лихие песни, вот и развились, но кузова машин вояки не покидали, – в общем, отбить какого-нибудь полоротого немчика с ранцем, туго набитым мясными консервами, никак не удавалось.
Чердынцев тихо матерился и, работая руками, ногами, коленками, бедрами, отползал от дороги в лес, там отряхивался и бросал мрачно, стараясь не глядеть в глаза маленькому солдату – неудобно перед ним было:
– Сплошная непруха у нас с тобою, Ломоносов! Не везёт.
Тот успокаивал лейтенанта:
– Ничего, в один момент нам обязательно повезёт, вот увидите… Судьба, она ведь как шлагбаум – полосатая: полоска чёрная, полоска белая. Кончится чёрная межа – начнётся межа белая, – Ломоносов говорил, как философ, в чём-то он был убеждён внутренне, что-то изобретал на ходу, что-то извлекал из своей памяти – слышал в прошлом и запомнил, старался, чтобы голос его звучал твёрдо – только так, дескать, может быть и больше никак.
Чердынцев согласно кивал, но в «философские чтения» не втягивался – пустое всё это, болтовня, утешение для души… А душу утешать не этим надо. Не «ля-ля про тополя» нужны, а дело. Всякий человек в немецкой военной форме, попадающийся им на глаза, – это нарушитель государственной границы. А нарушителей надо уничтожать.
В двадцатых числах июля, в чёрном, посечённом снарядами лесу, они наткнулись на избушку заготовителей – рядом с избушкой, на земле, подоткнутые с двух сторон толстыми крепкими кольями, лежали десятка три лесин с обрубленными ветками и отпиленными макушками.
Избушка была поставлена в месте, выбранном с умом – и большая дорога пролегла недалеко, и вода находилась рядом – из-под старого гигантского выворотня вытекал чистый холодный ключ. Кто-то, умелый, заботливо вырыл в земле неглубокую яму и обложил её деревом, получилась купель, из которой можно было брать воду. И от ветров всех домишко был хорошо прикрыт…
Ломоносов первым вошёл в домик, закашлялся нехорошо – его уже третий день гнул, корёжил кашель, изматывал – на этот раз он совсем вывернул маленького солдата наизнанку, из него чуть желчь не полезла.
– Температура есть? – спросил лейтенант.
– Не знаю, – приподняв плечи – так легче было дышать, прохрипел Ломоносов. – Но бьёт сильно.
Чердынцев пощупал у него лоб. Лоб был горячим и влажным, гимнастёрка тоже была горячей и влажной. Щёки – обветренные, глаза – красные. То ли от усталости, то ли от внутреннего жара – не понять. Ясно было другое – Ломоносова надо было лечить. Но чем лечить – вот вопрос, – у лейтенанта ничего не было, даже аспирина. Он расстроенно оглядел внутренность избушки.
Ничего особенного тут не было. Врытый в землю тёмный стол, сколоченная наспех лавка со струганым верхом, чтобы в задницу не всаживались занозы, два топчана, на которые вместо тряпок была брошена сухая трава. Трава эта и помогала воздуху не застояться, чтобы он не протух, не закис, пахнул старыми засушенными цветами. Лейтенант проверил топчаны – вполне, вполне… Прочные, не сгнили, спать можно, не опасаясь, что у них провалится настил.
– Ложись-ка, – приказал он маленькому солдату, – переведи дыхание, а я попробую чай вскипятить.
Хоть и не было печки в домике, а место, где можно было вскипятить чай, имелось – обожжённый огнём кругляш земли, края которого венчали два чёрных от копоти камня – на них можно было и посудинку поставить, и вертела с мясом приспособить, и чай вскипятить. В избушке явно где-нибудь должен быть чайник – не уносили же его всякий раз заготовители в деревню, – не положено так, да и неудобно, – висит где-нибудь на гвозде.
Закопчённый, видавший виды чайник висел на приметном месте, на самом виду, потому, наверное, и не бросался в глаза, – снаружи, под козырьком крыши.
Минут через двадцать чайник вскипел, сделать это было несложно, сложно было другое – чем заварить? Трав, которые можно было засунуть в чайник, Чердынцев знал немного – ромашку двух видов, лечебную и луговую, кипрей, длинные розовые стебли которого также годятся для заварки, что ещё? Опыт по этой части жители асфальтированных городов получали маленький, в училище у Чердынцева, правда, был кружок по выживанию, там курсанты учились разным премудростям типа, как добывать лёд в Арктике, а песок в Кара-Кумах, Чердынцев посчитал это глупостью и занятия кружка не посещал. А выходит, напрасно не посещал.
В чайник можно сунуть пучок смородиновых листов – чай будет душистым, приятным, можно и черенков насовать, но где найти смородиновые кусты? Хотя место здесь сырое, как раз для смородины, но лейтенант, осмотрев заросли вокруг, ничего похожего так и не нашёл и поморщился озадаченно: не знал, что делать.
Можно в чайник, конечно, сунуть коры, отодрав её от ствола какого-нибудь дерева, но тоже надо знать, какое дерево для этого годится? Если попадёт кусок осины, то лучше не надо – чай будет горьким, вредным, вывернёт наизнанку кого угодно, даже верблюда, от черёмухи он тоже будет горьким. Могла бы сгодиться кора дуба – Чердынцев слышал, что она обладает сильными дубильными свойствами, схожими с лечебными, но и дубов поблизости не было. Что делать? А?
Лейтенант нарвал побольше цветущих былок кипрея, насовал их в чайник, потом – головок лечебной ромашки, также побросал в посудину, налил воды и поставил на камни. Подсунул под дно чайника несколько сухих веток, подул на золу, оживляя жар, спрятавшийся внутри, и вскоре среди веток вновь зарезвился, перепрыгивая с места на место, проворный оранжевый огонёк.
Чай получился душистый, зеленовато-жёлтый, лейтенант налил его в консервную банку, приспособленную под кружку.
Маленький солдат лежал на топчане неподвижно и хрипло, тяжело дышал. На лбу – пот, глаза закрыты. Лейтенант присел рядом.
– Иван! На, глотни!
Ломоносов не отозвался, лишь ресницы у него дрогнули и тут же замерли – он среагировал на голос, но лейтенанта не услышал.
– Эх, Ваня! – расстроенно пробормотал Чердынцев. – А ещё фамилию такую знаменитую носишь – Ломоносов! Что же делать, Иван Ломоносов?
Что делать, лейтенант не знал, потряс маленького солдата за плечо, тот промычал что-то невнятно, но глаз не открыл – пребывал в одури. Можно, конечно, ножом разжать зубы и влить чай в рот, но… а вдруг Ломоносов захлебнётся? Да и чай может обжечь глотку – это раз, и два – ножом можно повредить зубы.
